— А знаешь, Настя, ты оказалась права.
— Ты о чем?
— О том, что издатели все же возьмут мой перевод Харольда Робинса. Я даже получила аванс и сейчас буду тебя угощать. Ты ведь не слишком торопишься?
— Нет. Коробов творит, а я ушла, чтобы ему не мешать.
— Я польщена, что лучшее место „не мешать Коробову“ ты нашла в моей комнате. — Марина засмеялась.
— А где твоя… мегера?
— К счастью, она сняла квартиру.
— Квартиру? Одна?
— Да нет, с абхазцем.
Кавказцы, в том числе и абхазцы, поступали в Литинститут почему-то огромными толпами, и все пять лет этими самыми толпами и передвигались с курса на курс. Чем они занимались, эти „гости Москвы“, точно не знал никто. Но очень ошибался тот, кто думал, будто они здесь писали стихи. Раньше, говорят, они промышляли в основном куплей-продажей. А на данном историческом этапе, очевидно, обсуждали планы военных действий…
— Она что же, вышла за него замуж? — поинтересовалась Настя.
— Да нет. Ее вполне устраивает, что он платит за квартиру, — объяснила Марина и с гордостью добавила: — А знаешь, ведь она с ним ушла, чтобы меня не видеть! Я ее выжила!
— И кто же теперь живет в соседней комнате?
— А никто. Она ее держит в резерве.
Насте стало весело.
— Я у тебя тут посижу? Да? — извиняющимся тоном спросила она.
— Конечно! А я пока поставлю тушиться мясо. Купила классный кусок говядины. Осталось только его нашпиговать разными разностями и полить столовым вином.
Она вышла из комнаты, неся перед собой в небольшом тазике мясо, специи, бутылку винного уксуса, нож, большую вилку… На общую кухню, как и в общую баню, каждый приносит все необходимое с собой.
На столе лежала какая-то книга, которую хозяйка комнаты, очевидно, теперь прорабатывает.
„Зигфрид Шнабль, „Мужчина и женщина“, — прочитала Настя. — Ого, да наша вечная девушка втихаря интересуется сексологией!“
Закладка была заложена там, где начиналась глава „Аноргазмия и любовь“.
— Что, Шнабля читаешь? — Марина забежала на минутку.
— Оказывается, мне интересно и такое чтиво.
— Может быть, ты замуж собралась? — весело спросила Марина.
— Не знаю. — Настя искренне была не в состоянии ответить на этот вопрос.
Марина посмотрела на нее долгим внимательным взглядом и перевела разговор на другую тему.
— Ну, ладно. Пойду сторожить „жарево“. А то, знаешь, сопрут.
— Знаю, — ответила Настена, — у меня вчера со сковородки несколько кусков рыбы утащили.
Когда после сытного ужина она поднялась к себе на седьмой этаж, перед ней предстало увлекательное зрелище. Два алтайских поэта играли в лошадку. Один вел другого вдоль по коридору, предварительно накинув на приятеля импровизированную сбрую из двух махеровых клетчатых шарфиков, связанных толстым узлом. На Настю они не обратили никакого внимания.
— Еще раз пройдем — и будем квиты, — говорил один.
— Нет, уже хватит. Я столько тебе не проиграл, — отвечал другой.
Ростислав пребывал в мрачном расположении духа — она поняла это с первого взгляда. Он сидел за столом, созерцая чистый лист, а на полу было белым-бело, словно прошел снегопад. На измятых листах бумаги выделялись черные, как вороньи следы, закорючки.
Настя ни о чем не спросила бедного поэта. Она молча застлала постель и легла. Гера свернулась клубочком рядом. Настя спала, и свет настольной лампы не мешал ей…
Среди ночи ее разбудили странные звуки и голоса. Наверное, в соседней комнате разрушался мир… Он распадался на гортанные слова со множеством согласных, казалось, непроизносимых, а потому ошеломляющих. Там, далеко, в иных мирах и пространствах, что-то читали нараспев, может быть, причащались священной книгой, а может, отпевали покойника. Настя слышала голоса, не понимая ни единого слова. Но звуки казались огненными, булатными, упруго стальными, как ветры в ущельях гор. Голоса утихли, и до нее донеслась музыка — старинный мусульманский напев, которому разгуляться бы где-то над Босфором или Ферганской долиной. Он звучал в восемнадцатиметровой московской „келье“ с почти разрушительной силой.
Насте казалось, что рушится не старое общежитие, а само мироздание, что за каждым из слышимых звуков прячется целое сонмище ультразвуков неведомой силы.
Ростислава рядом не было. Не было его и в комнате, хотя лампа продолжала гореть, как неугасимая звезда любви.
Настасья набросила халат и вышла в коридор. Дверь оказалась незапертой. Коридор был пустынен, как Сахара.
Из соседней комнаты, откуда уже не доносились непонятные звуки, вышел узбек Улугбек.
— Настя-ханум, чего не спишь, поздно уже.
— А ты чего не спишь?
— Акмухамед Коран привез, кассеты с музыкой привез из Турции. Мы читали, пели, слушали. Еще будем.
Она почувствовала, что от него исходит какая-то мощная энергия, но не черная и, как следовало бы предположить, не „зеленая“, а просто новая.
— Ты не знаешь, где Ростислав?
— В „Сибирь“ ушел, кажется.
Уйти в „Сибирь“ на местном жаргоне означало оказаться в комнате, где жил Володька Старых, сибиряк, магаданец и по совместительству чукча. Эта комната находилась в противоположном конце коридора и была знаменита тем, что там шел перманентный запой.
Там пили всегда. Менялись дни и ночи, бутылки, огрызки на столе, появлялись и исчезали действующие лица. Но топка пьянки горела, как вечный огонь.
— Спасибо, Улугбек-джан. — Настя поблагодарила соседа за информацию.
— Может, ты голодная? Вилка — давай, тарелка — давай. У нас плов есть.
Тяжело было отказаться от плова, настоящего, восточного, но сейчас мысли были заняты другим. Сосед заметил ее минутное замешательство:
— Дверь ваш открыт. Я сам тарелку возьму. — Он улыбнулся так белозубо, как это получается только у смуглых людей.
Настя увидела, как из „Сибири“ вышли два человека и направились в ее сторону. Похоже, они не замечали ее, занятые ощущениями, полученными в „Сибири“. Она видела, что они „импозантно“ одеты: один, повыше, был в серых брюках, но с обнаженным торсом, а другой, пониже, — в таком же сером пиджаке, прекрасно сочетавшемся с полосатыми трусами и черными ботинками на босу ногу.
Вдруг они замерли, очевидно, заметив ее. И тот, что пониже, неожиданно присел, прикрывая явно коротковатыми для такого дела фалдами пиджака свои голые волосатые ноги.
— Леха, вставай, пошли, — дергал его за рукав спутник.
— Не могу, Ваня, там же девушка, — галантно отвечал Леха.
Настя прошла мимо, сделав вид, что не заметила демонстрации моделей.
Дверь в „Сибирь“ была приоткрыта, и из щели доносились обрывки оживленного разговора.
— Да ты что, не может быть, чтобы у моржа — и такой х…
— Да точно, б…, точно тебе говорю, у этих ластоплавающих в хрене косточка есть. Мне одну, вот, чукчи подарили — вас потешить.
Анастасия вспомнила, что читала что-то подобное в сгоревшем „Тропике Рака“ Генри Миллера. Когда она вошла, то увивсем по-детски, словно рогатку или палку, передавали друг другу, пустив по кругу, какую-то изогнутую кость примерно в треть метра длиной. Кость была грязно-желтого цвета, как протравленные никотином зубы.
— Мальчики, а где Ростислав?
— Настя? Ты только не волнуйся. — Настя сразу испугалась.
— Где он?!
— Вышел, милая. Скоро придет.
— Как — вышел? — В памяти мгновенно всплыла легенда о том, как когда-то „вышел“ Гурий Удальцов. — Куда?
— Туда. — Старых указал на окно.
Настя едва не лишилась чувств. Невесть откуда в ее руке оказался стакан, в котором еще оставалось несколько глотков на дне.
— Выпей. А он сейчас придет.
Она проглотила мутную жидкость и поняла, что это была скорей всего сивуха. На столе стоял полный до краев стакан, наверное, с водой. Она схватила его, чтобы запить принятую мерзость. Но неосмотрительно выпитые несколько глотков обожгли рот. Горело все нутро.
В то время как Настя задыхалась, словно выброшенная на сушу рыба, жадно заглатывая воздух, мужики одобрительно хохотали.
— Вот это девушка! Самогонку спиртом запивает! Чудеса, да и только.
В голове у нее помутилось, ноги стали ватными, а руки бессильно повисли. Она присела на услужливо придвинутый кем-то стул и снова спросила, демонстрируя просто маниакальную пристрастность: