„И если вы боитесь, что не будете честны в вашем обхождении с сиротами, то возьмите в жены себе из женщин, сколько вам желательно, двух, трех или четырех; а если вы боитесь, что не будете поступать по справедливости, то возьмите в жены только одну или же из принадлежащих правым рукам вашим. Это — ближайший путь для вас к избежанию несправедливости“. Из этого отрывка она смогла понять только то, что мужчина может взять себе четыре жены.
„И не завидуйте тому, чем Аллах возвысил одних из вас перед другими. Получат мужчины долю из заслуженного ими. И молите Аллаха о щедротах его. Истинно, Аллах ведает все о совершенстве“. Эти мысли показались Насте достойными быть предтечей фрейдизма.
„Мужчины — покровители женщин, ибо Аллах сотворил одних превосходнее других и ибо они (мужчины) расходуют из богатства своего. Итак, добродетельны те жены, которые повинуются и блюдут тайны мужей своих при покровительстве Аллаха. Что же касается тех, от которых вы опасаетесь неповиновения, увещевайте их и оставьте их одинокими на ложах их, и наказывайте их. Тогда, ежели они будут послушны вам, не восставайте против них“. Вот он, закон жизни — „блюдите тайны мужей своих“!
В Литинституте с „женщинами Востока“ происходили любопытнейшие метаморфозы.
На первый курс поступали девочки со множеством косичек, с лицами без тени косметики, в длинных национальных платьях из жаркого бархата, расшитых блестками, бисером и люрексом. Подобный „внешний“ статус-кво они сохраняли год-два, неизменно вызывая заинтересованные взгляды и явно выбиваясь из толпы даже в перемешивающем и переплавляющем все и вся Третьем Риме — Москве. Они примерно посещали лекции и семинары, а по вечерам запирались в своих комнатах на женской половине и тихо читали книги.
Удивительно, но все этажи общежития, кроме последнего, где живут не студенты, а „апробированные“ писатели — слушатели ВЛК, разделены были на женскую и мужскую половины. Из лифта мальчики шли налево, а девочки направо в самом прямом топографическом смысле. Но так бывало только в светлое время суток. А ночью, когда в здании оживлялись тараканы и страсти, переставало быть незыблемым и это святое правило…
Но вот наши восточные девушки, проучившись несколько лет, пробыв в гуще иной жизни, переставали чувствовать неразрывную связь с родным миром, который вырастил их, наделив, с невосточной точки зрения, своеобразно уродливой душой. Подобно тому, как древние китайцы навечно помещали маленьких детей в причудливые вазы, чтобы вырастить „форменных“ уродцев, восточных женщин на родине воспитывают в железных правилах послушания и табу. Но всякой вазе в конце концов суждено разбиться. А телесные — в случае китайцев — и душевные — в случае остальной Азии — изъяны при этом не исчезают.
Девушки, изжившие вековые табу и стремящиеся примкнуть к новой жизни, оказывались неспособными почувствовать, что в этой жизни тоже есть свои правила и свои запреты. Восточные красавицы вырывались из мира, закованного в железо, и попадали в мир, переплетенный гибкими нитями. Они, как птицы, вырвавшиеся из клетки с толстенными — в руку — прутьями, не замечали медных проводов, переполненных неощутимым током. И вот результат: незаметно, путем эволюционных революций, к концу учебы девушки превращались в освобожденных женщин Востока. Как правило, в очень освобожденных.
Теперь они начинали одеваться по европейской моде, но с азиатским блеском и шиком. Они понимали, что любовь должна быть свободной от всех условностей, и меняли возлюбленных, руководствуясь только инстинктами.
Наконец, они решали никогда не возвращаться в родной кишлак или аул, а потому кидались жить со всей страстью обреченных.
Да, они переставали быть собственностью мужчины и подчиняться власти мужа, отца или брата. Да, они знали, что не изведают горькой участи быть второй или третьей женой. Но что им было известно еще? И впрочем, такая ли горькая участь — быть второй или третьей, если второй или третьей были их матери, бабушки, весь их женский род, уходящий в глубину кочевой жизни, в которой были свои правила чести, свой военный гуманизм.
Когда мужчин-чужаков убивали в бою, их женщинам и маленьким детям не давали пропасть. Вот и появлялись у степняков вторые и третьи жены. Жизнь была суровой, походной. Вечно над кочевниками висел дамоклов меч вымирания, и чем больше жен имел храбрый воин, тем больше уверенности было в продолжении его славного рода. И потом, по мере старения и потери воинственности, кочевые народы отнюдь не стремились избавиться от многоженства. Слишком большие и важные преимущества оно создавало, и в первую очередь для самой женщины.
Когда-то Настя прочла в „Науке и жизни“ сообщение об исследованиях французских ученых, результаты которых показались сенсационными самим исследователям. Этнографы обнаружили, что число детей в арабских семьях с тремя-четырьмя женами в начале века было равно числу детей в семье с одной женой в наши времена. Стал понятен и механизм демографического взрыва — опасного роста народонаселения мусульманских стран Африки: женщина вместо двоих-троих здоровых и желанных детей, между рождением которых она отдыхает от домашней работы и от обязанностей ублажать мужа от двух до пяти лет, теперь должна практически без восстановления сил рожать десять — двенадцать все более хилых и недоразвитых потомков. Причем все это время ей приходится работать в сельском хозяйстве, следить за домом и скотиной, заботиться о детях и родителях мужа, отбывать повинность в супружеской постели. И если у мужа не хватает средств завести себе сексуального партнера на стороне, то его единственная жена просто не выдерживает!
Так можно ли считать проникновение западной культуры благом для Востока? Для народов, которым Аллах воспретил ограничивать деторождение и которые вместо простых европейских путей отыскали для этого обходной и по-азиатски хитрый — многоженство?
Коран не воспрещает занятий любовью даже во время строжайшего поста — месяца Рамадана. А христианство? Не в этом ли основное противоречие между двумя мировыми религиями? Не в отношениях ли между мужчиной и женщиной?
„Возлежание с женами вашими в ночь поста сделано законным для вас. Они одежда для вас, как и вы одежда для них. Аллах знает, что вы несправедливо поступали к самим себе, посему Он обратился к вам с милосердием и даровал вам облегчение. Итак, отныне дозволено вам возлежать с ними и искать того, пока вы сможете, с приходом зари, различить белую нить от черной нити. Затем соблюдайте пост до наступления ночи и не входите к ним, когда вам надо пребывать в мечетях для поклонения“.
Так что же, опять — „Ищите женщину“?
Настасье Филипповне самой иногда хотелось облачиться в светлое одеяние, закрыть лицо тонкой белоснежной чадрой и стать невидимой. Да — невидимой! Непредсказуемой, с невычислимой фигурой и стертыми чертами лица. Это благо — быть женщиной, непостижимой всему миру, но открывающей лицо, зеркало души, ему одному. Единственному!
Принадлежать ему в ночь великого поста, как в седьмом веке принадлежали женщины поэту Омару ибн Аби Рабиа:
И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бедер
Я до скончанья не забуду.
Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди.
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди!
И за это откровение поэта не приговорили к смертной казни, как, спустя много веков, Сальмона Рушди за его „Сатанинские стихи“.
И даже романом „Стыд“ этот европеизированный мусульманин не смог снять с себя печати проклятья… Но как замечательно он смог уловить нюансы женской психики, описывая подготовку девушки к первой брачной ночи:
„— Представь себе, что тебе меж ног всадили рыбину, угря, например, и лезет этот угорь все глубже; или будто в тебя шомпол засунули и гоняют туда-сюда. Вот и все, что ты почувствуешь в первую брачную ночь, больше мне и рассказать-то нечего, — так напутствовала Билькис свою младшую дочь Благовесточку. Та слушала пикантные подробности и дергала ногой от щекотки — мать разрисовывала ей хной пятки. При этом вид у нее упрямо-смиренный, словно она знает страшную тайну, но никому не расскажет. Ей исполнилось семнадцать лет, и ее выдают замуж. Женщины из гнезда Бариамма слетелись, чтобы убрать невесту. Билькис красит дочь хной, вокруг крутятся родственницы, кто с ароматными маслами, кто со щетками и гребнями для волос, кто с краской для век, кто с утюгом. Главенствовала, как всегда, похожая на мумию, слепая Бариамма — она охала и ахала, слушая отвратительно-омерзительные описания интимной супружеской жизни, которыми щедро оделяли невесту почтенные матроны, и в негодовании свалилась бы на пол, если бы не кожаные подушки, подпиравшие ее со всех сторон.