(Англия) Элизабет Чедвик - Сокровища короля

Поджав губы, пухлые и чувственные, что еще больше подчеркивал тонкий прямой нос, она вопросительно посмотрела на него и сказала:

– Мы также молились в часовне за короля Иоанна, но не потому, что он лишился своего обоза. Вчера до нас дошли слухи, что у него начались сильные рези в животе, и он лежит при смерти.

Взгляд Николаса заострился, он вскинул брови в немом вопросе.

– Это чистая правда, клянусь. – Девушка коснулась ладонью маленького деревянного крестика на своей груди. – Недомогание он почувствовал еще в Линне, а потом его самочувствие стало резко ухудшаться. Мать настоятельница говорит, что это он расплачивается за свои грехи.

Николас кивнул и вновь смежил веки, чтобы монахиня не заметила ликования в его глазах. Грешно, конечно, радоваться подобным новостям, но он покаялся бы с легким сердцем. Хоть дьяволу. И чем скорей, тем лучше. Возможно, тогда он смог бы распрощаться со своим прошлым.

Голос постепенно вернулся к Николасу. Силы тоже возвращались по мере того, как он с жадностью поглощал питательные мясные бульоны и ячменные отвары, которые готовили для него. И хотя он предпочитал, чтобы о нем заботилась привлекательная и разговорчивая сестра Мириэл, она редко дежурила у его постели. Обычно за ним ухаживала нервная склочница по имени Годифа. Тощая, как весло, она держалась с ним настороженно, будто ждала, что он при первой же удобной возможности вскочит с тюфяка и начнет ее насиловать. В отсутствие Годифы его опекала сестра Маргарет. Эта, он видел, ничуть не боялась изнасилования – чтобы вывести его из строя, ей достаточно было просто сесть на него, – зато она на каждом шагу давала понять, что присутствие мужчины в лазарете ее раздражает.

Но однажды в конце ноября удача улыбнулась ему, и вместо затравленной Годифы или грозной сестры Маргарет у его постели появилась сестра Мириэл с миской куриного бульона и громоздким узлом под мышкой. Снаружи уже сгустилась синяя тьма. Щеки юной монахини раскраснелись от холода, одежда пахла морозным воздухом. Монастырский колокол отбивал размеренно-торжественный ритм, что несколько удивило Николаса, поскольку время богослужения еще не подошло.

– Король Иоанн умер, – сообщила девушка, подавая ему бульон. Она опустилась на складной табурет с резными ножками у его постели. – Час назад нам сообщил эту новость один торговец, направлявшийся в Линн.

Николас опустил ложку в миску и стал помешивать бульон, однако начинать трапезу не спешил. Он понимал, что должен бы радоваться, но испытывал одно лишь опустошение. Более десяти лет он ненавидел и боялся Иоанна, и избавиться от этих чувств в одночасье он просто был не в силах.

– Прости, ты служил у него? – участливо поинтересовалась девушка.

Николас мрачно рассмеялся.

– Служил у него, – повторил он и покачал головой. – Боже, если б ты только знала.

Монахиня уперлась локтями в узел, лежащий у нее на коленях, и всем телом подалась вперед.

– Так расскажи.

Николас принялся есть; с полным ртом он не мог говорить.

Ее губы дрогнули.

– Значит, не хочешь рассказывать?

Николас проглотил бульон и, подняв глаза, встретил ее взгляд, полный понимания и юмора. Скрытность давно уже стала его второй натурой. Чем меньше он говорил о себе, тем больше у него было шансов выжить. Но в молодой монахине, сидевшей у его постели, он чувствовал родственную душу; благодаря ей он пока еще был жив.

– Я не служил Иоанну, – отвечал Николас – По чистой случайности оказался в королевском обозе. Мне просто не повезло.

– То есть ты присоединился к обозу, потому что после беспорядков в Линкольне передвигаться в одиночку стало небезопасно?

Николас проглотил еще несколько ложек бульона. Девушка, подперев рукой подбородок, молча смотрела на него и ждала.

– Я из числа тех, кто поднял мятеж в Линкольне, – наконец произнес он. – Меня поймали при попытке скрыться и взяли с собой, чтобы допросить. Если б Иоанн знал, что я его пленник, он сразу вздернул бы меня, выбрав виселицу повыше.

Девушка вытаращила глаза.

– За что?

– Причины у него были, – мрачно сказал Николас – Иоанн – порочный человек, моя семья рассорилась с ним. Впрочем, не мы одни. – Он повертел в руке ложку. – В сущности, Иоанну было безразлично, как я умру, только бы побыстрее и без лишнего шума.

Мириэл поежилась.

– О нем много всякого болтали – и в Линкольне, и в окрестностях, – промолвила она. – Говорили, что он вешал маленьких детей, которых брал в заложники. А еще я помню ужасный рассказ про женщину, которую он заморил голодом.

– Я знаю, та женщина умерла в страшных муках, и мой отец тоже. – Насытившись, Николас отставил миску с недоеденным бульоном. – Он погиб в Узком море.[3] И он сам, и его корабль исчезли. Ни его, ни «Перонель» так и не нашли. А ведь он был опытный мореплаватель, да и ночь тогда были тихая и ясная, как стекло.

– Ты думаешь, его убили? – Она еще шире распахнула глаза.

– Как я могу это утверждать, если у меня нет доказательств – только подозрения? – Он махнул рукой. – Зря я разболтался. Это слишком опасно.

Монахиня выпрямилась с оскорбленным видом.

– Я никому не скажу.

– Может, и не скажешь, но я-то все равно мятежник, и, даже если Иоанн умер, война еще не окончена. Рано или поздно весть о том, что я здесь, просочится за стены монастыря.

– О тебе никому ничего не известно, – только твое имя. Я – единственная, кто знает больше, – резонно заметила девушка. – А я ничего не скажу, клянусь. – Она стиснула в руке свой деревянный крестик.

Николас невесело улыбнулся:

– Будешь хранить мой секрет как тайну исповеди? Но ведь другим-то монахиням рот не заткнешь. Они станут сплетничать и строить домыслы. Женщины везде одинаковы.

– Если б не я и не мои сестры, ты бы сейчас здесь не лежал, – вознегодовала Мириэл.

Николас склонил голову.

– Не хочу прослыть неблагодарным, но задерживаться здесь для меня опасно.

– Сейчас тебе нельзя уходить, ты еще слишком слаб, – быстро проговорила девушка – будто в панике, подумал он, – и схватилась за узел на коленях. Он только теперь разглядел, что это какая-то одежда с оторочкой из ромбовидных узоров на манжетах.

– Пока слаб, но скоро окрепну.

– И куда же ты пойдешь?

– Куда глаза глядят. – Он показал на одежду. – Это для меня или у тебя еще к кому есть поручение?

Она со вздохом положила узел на кровать.

– Мать настоятельница говорит, раз ты чувствуешь себя лучше, тебе, вероятно, вскоре захочется перебраться в гостевой дом, и, поскольку из своей одежды у тебя только нижнее белье, она милостиво выделила для тебя тунику и шоссы.[4]

– Она очень добра. – Николас взял тунику и развернул ее. Широкая, в сборку, она была пошита из мягкой ворсистой шерсти рыжевато-коричневого цвета – предмет одежды богатого человека. Такой роскошной вещи он давно не носил. К тунике прилагались шоссы, изготовленные из практичного коричневого полотна, и матерчатый зеленый капор с короткой накидкой, укрывающей плечи.

– Мы всегда держим запасную одежду в гостевом доме, – объяснила девушка, отвечая на его удивленный вопросительный взгляд. – Путники зачастую приходят к нам в плохую погоду, а кому приятно коротать ночь в мокрой одежде?

– Передай ей от меня огромное спасибо, а я, когда поднимусь с постели, сам еще раз поблагодарю ее, – сказал он с искренней признательностью в голосе и помял в пальцах богатую ткань. Потом глянул на девушку. – Ты говорила, что много слышала об Иоанне в Линкольне. Значит, там был твой дом до того, как ты стала монахиней?

Она печально усмехнулась:

– Я жила там, но сомневаюсь, чтобы это когда-либо был мой дом. – Она внезапно вскочила на ноги с выражением отвращения на лице и расправила складки своего одеяния, грубого и невзрачного в сравнении с той красотой, что он держал в своих руках. – А в этой убогой обители я тем более чужая.

Николас нахмурился.

– Но я думал, что…

– Что это мое призвание? – Она горько рассмеялась и поднесла руку к голове. – На мне апостольник послушницы, а не настоящей монахини. И, будь моя воля, я никогда бы не надела его. – Одним резким движением она сдернула с головы плат, и ей на спину упала толстая рыжевато-каштановая коса с выбивающимися пушистыми завитками.

Николас опешил от изумления. Он знал, что монахини в знак уважения к Господу коротко стригут свои волосы – символ женского тщеславия, и у него и мысли не возникало, что эта девушка в монастыре совсем недавно, что ее еще даже не остригли. Без строгого чопорного плата она выглядела моложе, черты ее лица казались мягче, а сочетание медово-бронзовых волос и золотисто-карих глаз производило потрясающее впечатление.