Говорят даже, что у нее несколько любовников…
— Говорят, говорят… А она? Что она тебе сказать?
— А что она могла сказать? Я не спрашивал у нее объяснений, они были лишними… Я понял только одно: Жюдит меня больше не любит, допускаю, что она меня никогда не любила…
— Почему она тогда хотеть убить королеву?
— Просто из мести. Не надо любить мужчину, чтобы возненавидеть женщину, которую считаешь своей соперницей. Достаточно раненой гордости…
— Может быть, да, может быть, нет… Ты что теперь делать?
— Пойду к господину Джефферсону, раз он ждет меня…
Заканчивая одеваться, Жиль сунул руки в табачного цвета фрак с серебряными пуговицами, поправил перед зеркалом штаны и жилет из светло-желтого кашемира, обулся в короткие сапоги с отворотами, взял шляпу, перчатки и спустился в конюшню. Спокойным шагом Жиль выехал на улицу Бак, пересек Сену по мосту Руаяль и направился к площади Людовика XV, чтобы наиболее короткой дорогой попасть на Елисейские поля.
Стояла прекрасная погода, отдыхающая публика, кто верхом, кто в каретах, а кто и пешком, спешила в сады Тюильри, где наряды женщин спорили с красотой цветов.
В такой день, в «день удачи», как любил говорить Жиль, все получается само собой: солнце светит, птицы поют, улыбка встречает ответную улыбку, и нищий срывает цветок, чтобы воткнуть его в дыру шляпы. Если накануне Париж познал начало мятежа, узнав об ужесточении приговора кардиналу, то сегодня ничто не напоминало об этом.
Легкомысленный парижанин, отдав долг возмущению и поддержав Рогана, спокойно возвратился к своей конторе, жене и удочке.
Солнце, как мы уже говорили, сияло, но, по мере приближения к дому Джефферсона, настроение Жиля заволакивалось тучами. Он чувствовал страшную пустоту в сердце, в сердце, так долго жившем любовью…
С того памятного сентябрьского вечера, когда он выловил из вод Блаве обнаженное тело Жюдит, вся его жизнь, все его время, все его мечты, все надежды были связаны только с ней. Любовь стала смыслом жизни, целью жизни… а что теперь? Все рассыпалось, разрушилось, исчезло по капризу бессовестной женщины, перед Богом и людьми ставшей его женой и тут же нарушившей свой долг.
Возможно, после всех пережитых испытаний Жюдит потеряла рассудок? Страшные события ее свадьбы с Керноа, воздействие Калиостро, больше озабоченного чистотой экспериментов, чем здоровьем медиума, могли нарушить хрупкую психику девушки. Ночью Жиль решил обязательно вернуться к особняку Ришелье, попытаться вновь в него проникнуть, в последний раз испытать непостоянное сердце своей любимой и узнать, осталось ли в Королеве Ночи что-нибудь от прежней Жюдит. Если же нет, если она не захочет разговаривать с ним, придется перевернуть эту страницу жизни и попытаться либо научиться жить не любя, либо достойно встретить смерть…
Входя в знакомый кабинет Джефферсона и кланяясь послу, молодой человек подумал, что с их последней встречи прошла целая вечность. С прошлого вечера ничто не изменилось: все так же кресло стояло у распахнутого окна и запах жасмина и жимолости наполнял комнату… Но от вчерашнего любезного добродушия хозяина ничего не осталось: Джефферсон нервными шагами мерил комнату и мрачным взглядом встретил застывшего на пороге Турнемина.
— Какого черта вам пришло в голову драться с полномочным послом Обеих Сицилий? — спросил он со вздохом, говорившим о его тайных мыслях.
— Инициатором был не я. Не знаю, кто вас информировал, господин министр.
— Поль-Джонс, он приходил прощаться со мной утром. При нем принесли ноту из сицилийской миссии… Адмирал сказал мне, что принц вас действительно вызвал, но своим вызовом лишь опередил намерения большинства мужчин, присутствовавших при учиненном вами скандале.
Поль-Джонс тщетно пытался вас образумить…
— Могу я узнать, — спросил Жиль, намеренно игнорируя слова Джефферсона, — каковы требования, сформулированные неаполитанцами в отношении этого дела? Чего они хотят? Извинения?
— Извинения? Да вы грезите! Эти люди всегда хотят только крови. Они предложили мне выбор: или я сам доставляю им виновного, или передаю его в руки французской полиции.
— Французской полиции? В качестве кого? Я ни в чем не нарушил законов королевства, равно как, впрочем, и законов дуэли. Что не скажешь о моем противнике…
— Я все это знаю, — вздохнул Джефферсон. — Но я также знаю, что они не будут иметь ничего против королевского указа о заточении вас без суда и следствия в один из тюремных замков. Не забывайте, что их королева, Мария-Каролина, — родная сестра Марии-Антуанетты. Она не откажет сестре в такой малости…
— Не думаю. Королева меня знает, а король не позволит меня заточить. Они не выдадут меня…
— Глупец! Речь идет о полномочном министре, мой мальчик. Если он умрет, а он быстро к этому продвигается, вы обязательно будете арестованы, если, конечно, окажетесь в пределах досягаемости…
— Окажите мне честь сообщить, каков был ваш ответ?
— Я его еще не дал. Я попросил время на размышление. Если король прикажет арестовать вас, я не смогу противиться… Да, я помню, вчера я говорил, что с удовольствием предоставил бы убежище Кречету-беглецу, но сегодня речь уже идет о международной политике. В настоящее время я не могу допустить обострения отношений между нашей страной и Францией. Вы же знаете, какие надежды возлагаем мы на французский порт Онфлер. Теперь, когда английский порт Кавс для нас потерян, мы ни в коем случае не можем рисковать. Онфлер станет постоянной американской базой, порто-франко. Ваши интересы слишком ничтожны по сравнению с интересами целой страны.
— Спасибо, я понял. Хорошо, господин министр, у вас нет другого выбора: откажитесь от меня.
— Зачем? Вы сами отлично знаете, что надо сделать: Воган просто исчезнет, ведь теперь у вас нет больше причин скрываться…
— Конечно. Но хочу заметить, что еще вчера вы призывали меня отказаться от первого имени и безоговорочно стать сыном старого моряка.
— Да, я так говорил, я думал…
— Вы так больше не думаете?
Воцарилось короткое молчание. Джефферсон стукнул кулаком по столу красного дерева.
— Во имя всех пророков! Какая бешеная муха покусала вас вчера? Зачем вы напали на бедную женщину? Я считал вас джентльменом, порядочным человеком и теперь сожалею, что дал вам американское гражданство!
Жиль вскочил и с высоты своего роста саркастически поглядел на Джефферсона.
— В первый раз слышу, что американский народ состоит только из джентльменов. Не бойтесь, господин полномочный министр, я не стану утаивать свои европейские пороки под маской добропорядочного американского имени. С сегодняшнего дня я отказываюсь от американского гражданства, от прав на наследство Джона Вогана и от концессии на землю…
— Концессия тут ни при чем. Она была предоставлена прежде всего шевалье де Турнемину.
Это дар признательности, цена пролитой крови…
— Я, сударь, своей кровью не торгую. У нее не может быть никакой цены. Соединенные Штаты мне ничего не должны.
Джефферсон медленно встал, его красивое лицо побледнело.
— Я прошу вас, Джон, не говорить так.
— Меня зовут Жиль, — оборвал молодой человек.
— Постарайтесь понять, вы поставили меня в очень трудное положение. Людовик XVI особой нежности к нам, повстанцам, не питает. Мы живое доказательство того, что битва против монархии может закончиться победой народа. Он видит в нас семена крамолы, засеянные в его стране, и если все мы: Вашингтон, Лафайет, я и многие ваши собратья по оружию, хотим, чтобы вечная, нерушимая дружба установилась между нашими странами, то должны соблюдать законы этого государства, щадить и короля, и его подданных. Кстати, не могли бы вы назвать причину вашего столь странного вчерашнего поведения?
Холодная улыбка раздвинула губы шевалье.
— Я бы мог это сделать, господин министр, — сказал он, меряя Джефферсона ледяным взглядом, — я бы мог привести лучшую убедительнейшую причину, но я этого не сделаю.
— Почему?
Повернувшись к послу спиной. Жиль подошел к столику с гнутыми ножками, взял свои перчатки и шляпу и направился к выходу. Уже у самой двери он остановился и сказал:
— Потому что, раз вы сожалеете, что сделали меня американским гражданином, то я не хочу им больше быть. Мое почтение, господин полномочный министр Северных Соединенных Штатов.
Он низко поклонился и, тихо насвистывая менуэт Моцарта, спустился по большой каменной лестнице. Во дворе его поджидал Мерлин, Жиль вскочил в седло и покинул отель Ланжак.