Дина Лампитт - Солдат удачи

Сон был прекрасен. Подобно змее, меняющей кожу, он выскользнул из своего тела. Он увидел: прямо под ним, на остывшей походной кровати, лежала оболочка, бывшая еще недавно живым человеком. Но сознание того, что эта оболочка была его собственным телом, совсем не тяготило. Он был свободен, готов к движению вперед, к новым рискованным приключениям.

И все же бледность лица заставила его помедлить секунду. Когда-то — неужели с тех пор действительно прошло всего два дня? — оно было загорелым и красивым; глаза, теперь крепко закрытые, — ясными, темно-синими, как море, ждущее приближение шторма. А сейчас лицо было холодным и неподвижным, и никто больше никогда не скажет, что оно прекрасно.

Он помнил, что погиб в самой гуще боя — если, конечно, это могло служить утешением солдату. Из-за хлопающих стен палатки доносился чудовищный шум, который начался еще утром. Грохотали пушки, мортиры били по стенам осажденной крепости, крошились камни и кирпичи, и под безжалостным напором снарядов в стенах появлялись все новые и новые бреши. Шум битвы не мог заглушить слабые, но ужасные стоны: в лагере свирепствовала холера, и даже самые сильные и стойкие вынуждены были молить Бога о помощи. Все смешалось в какой-то дикий и бессмысленный гимн: пушечные залпы, вопли и тихие прерывистые стоны умирающих…

Мертвый солдат посмотрел вниз, на свое смертное ложе, и понял, что не сможет так просто уйти. Он увидел женщину, сидящую рядом с его постелью и теперь дремавшую, уронив голову на руки. Ее волосы отливали медью в янтарном солнечном свете, на лице ее, словно выточенном из слоновой кости, лежали землистые тени. Она заботилась о нем, как могла, и даже во сне продолжала сжимать его окоченевшую руку. От нее исходило такое душевное тепло, что на него нахлынули воспоминания давно минувших дней: залитые солнцем сады, их прекрасная любовь. Стало казаться, что возвращаются те незабываемые дни юности.

Не колеблясь ни минуты, он заставил свою ставшую бездомной душу вернуться в опустевшее тело: уж лучше вновь испытать ужас темноты, чем исчезнуть, не сказав ей ни единого слова. Несмотря на страшную боль в груди, он все же смог произнести:

— Горри!

Она открыла глаза:

— Джон Джозеф.

В глазах от боли стоял туман, но ему все же удалось сосредоточить свой взгляд на девушке. Она склонилась над ним, чтобы разобрать слова, которые он шептал ей:

— Уезжай из замка Саттон, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.

Когда его пальцы выскользнули из ее руки, он увидел, как жена прижала к себе его безжизненное тело и громко зарыдала… И тут он проснулся, словно его спящий мозг не в силах был вместить в себя больше ничего.

Вокруг него в тусклом свете ночника, который няня оставила зажженным у его кровати, стали различимы очертания детской. Он разглядел бумажного змея, обруч, кукольный домик сестренки. Потом стала видна ее кровать, потом сидящая на ней Мэри.

Теперь, когда появились на свет двое младших — Матильда и Кэролайн, — он обитал в этой комнате вместе с Мэри. В действительности в этом не было особой необходимости, так как новый дом, недавно полученный отцом в наследство, был огромным, но мрачным и даже пугающим. Комнат было достаточно: каждый ребенок мог иметь собственную спальню. Но кому захотелось бы спать в одиночестве в замке, который подавлял малышей своими чудовищными размерами.

Джон Джозеф Уэбб Уэстон приподнялся в постели и шепотом позвал сестру:

— Мэри!

Сестра вздохнула во сне и перевернулась на другой бок.

— Мэри!

— В чем дело? Ты меня разбудил. Ты что, увидел привидение?

— Нет. Но мне опять снился сон.

Она зевнула:

— Что-что?

— Мне снился сон. Тот самый, где я умираю на поле боя, но не от ран, а рядом со мной моя жена.

— А, тот самый. Глупости все это. Мне она не нравится.

— Моя жена?

— Ну, да.

Несмотря на торжественно-мрачное лицо брата, Мэри хихикнула.

Было так нелепо слышать подобные слова от десятилетнего мальчика, тем более что ей самой было всего восемь лет.

— Она толстая?

— Нет, — он сердито на нее посмотрел. — Совсем не толстая. Но, видишь ли, я никак не могу рассмотреть ее как следует.

— Я думала, она тебе часто снится.

— Не то чтобы мне снилась именно она. Скорее, мне снится сон о том, как я умираю. Но ты смеешься надо мной.

Он спрыгнул с постели и запустил в нее подушкой. Но сестра только еще больше развеселилась и ущипнула его сквозь ночную рубашку.

— Тише, няню разбудишь.

— Терпеть ее не могу — вечно от нее воняет ветчиной. А почему ты ни разу не видел свою жену?

— Она всегда отворачивается. Но я знаю, что у нее рыжие волосы.

— Фу-у-у!

— Ничего не фу-у! Это очень красиво.

— А я думаю, что это отвратительно. — Ее лицо на минуту стало серьезным, и она сказала: — Мне кажется, что плохие сны снятся из-за этого дома. Ведь в Лондоне у тебя такого не было, правда?

Лицо Джона Джозефа было тоже очень серьезно, когда он ответил ей:

— Слуги говорят, это несчастливое место, здесь всегда умирает наследник.

— Но ведь теперь наследник ты.

— Я знаю, — ответил ей брат и, не произнеся больше ни слова, вернулся в свою постель и лег, уставившись в темноту.

Она представляла себе, что купается в море. Она всегда прибегала к этой маленькой хитрости, когда приходило время рожать: мучительные схватки пробегали по ее телу, но она представляла себе, что ее колышут, вздымаясь и опадая, пляшущие морские волны, а она смело плывет им навстречу. У нее не было страха, ибо, несмотря на свое хрупкое сложение и внешнюю слабость, она всегда брала жизнь за глотку в твердой решимости не потерять ни одной минуты из отпущенного ей на земле времени. Она улыбнулась собственным мыслям и зарылась лицом в подушку, чтобы повитуха ничего не заметила. Она знала, что ее молчание вызовет беспокойство у няни, обо всем доложат ее мужу, который, в свою очередь, поднимется с кресла и начнет нервно расхаживать по библиотеке на Строберри Хилл среди книг своего родственника Горация Уолпола[1].

Она привела его к алтарю под угрозой страшного скандала. Ожидая его второго ребенка, она буквально заставила его жениться на себе и таким образом проложила себе дорогу в высший свет. И хотя времени на все ушло больше, чем она рассчитывала, это замужество было лишь частью ее обширных жизненных планов. Ибо ничто на свете не могло заставить ее остаться просто мисс Энн Кинг, дочерью захудалого армейского капеллана из Гастингса. Честолюбивые желания бушевали в ее душе, как пламя в очаге.

— Миледи, вы не заснули?

Она раскрыла свои огромные голубые глаза и взглянула на доктора:

— Нет, сэр, вовсе нет. Я размышляю над тем, как мне избавиться от этого ребенка.

Врач был слегка шокирован, но понял, что это упрек в его адрес, ведь он принимал у нее роды уже трижды за последние шесть лет, и два младенца уже умерли.

— Да, миледи.

— Итак, возвращайтесь через час, и тогда мы поторопимся.

— Да, миледи.

— И, доктор Картерет, будьте добры, проследите, чтобы граф в ожидании ребенка не поглощал слишком много виски. Но и не позволяйте ему идти спать, пока все не закончится.

Доктор улыбнулся. Его не могли обмануть ни хрупкий вид, ни голубые фарфоровые глаза графини Уолдгрейв. Он умел безошибочно распознать стойкого бойца в человеке, с которым его сводила судьба.

Когда он ушел, Энн вздохнула и опять уткнулась в подушку. На море поднялся шторм, и ей пришлось сражаться с огромными валами, прежде чем она достигла берега. Она закусила губу и услышала, как ноябрьский ветер мечется над Темзой и завывает в узких окнах готической виллы Горацио Уолпола. Внезапная резкая боль застала ее врасплох, она почувствовала, что ее уносит пенный гребень, и закричала.

Потом ей показалось, что на какое-то мгновение она покинула свое тело и находится в детской огромного мрачного особняка. Она стоит и смотрит на двух спящих детей. Мальчик, открыв глаза, произнес:

— Это ты, мама? Мне приснился такой страшный сон.