Причиной же всей этой суматохи и возбужденной толкотни был императорский дворец, Шенбрунн, стоявший, как и Версаль, за городом, повернувшись спиной к холмам, а лицом — к огромному парку, в центре которого струи великолепного фонтана рассыпались на миллионы сверкающих под солнцем радуг.
В этот день был один из самых больших праздников — день рождения императора. Торжества начались уже с утра — салютом из двадцати одной пушки, пробудившим тех горожан, которые еще не успели встать с постели.
Вес солдаты, в том числе и драгуны 3-го полка легкой кавалерии, направлялись ко дворцу. Военные собрались на широком дворе перед императорской резиденцией, сверкая начищенными бляхами и радостными белозубыми улыбками. От такого зрелища могло бы растаять и самое черствое сердце: императорские войска в полном параде стояли под окнами государя, освещенные яркими лучами утреннего солнца.
В их числе находились лучшие английские наемники, отобранные за исключительную верность Империи, — католики, которые предпочли службу в иностранном войске тем разочарованиям, которые принесла бы им британская армия. И среди них восседал на своем жеребце прекрасный, томный, пресыщенный жизнью, но все же отчасти тронутый торжественностью церемонии капитан Джон Джозеф Уэбб Уэстон, которому предстояло сегодня быть посвященным в рыцари Мальтийского Ордена за те труды, что он приложил для сохранения мира в этой неспокойной стране.
Он пребывал в странном расположении духа: отчасти он испытывал настоящий восторг, а отчасти был совершенно несчастен, поскольку знал, что в галерее Тронного Зала никто не станет смотреть на него с восхищением в ту минуту, когда он коснется древнего меча и будет посвящен в рыцари. Он был за миллион миль от родного дома и одинок, как цыган.
И, как всегда при воспоминании об Англии, он подумал о Маргарет, но внезапно его мысли почему-то приняли другое направление. Странно, но с тех пор как он в последний раз побывал дома, ему стало даже трудно вспомнить, как она выглядит. И все чаще его стало посещать подозрение, что в действительности он был одержим не столько самой Маргарет, сколько мыслями о ней.
Произошла и еще одна странность: все чаще в его мысли вкрадывалось воспоминание о леди Горации. Джон Джозеф поймал себя на том, что все время рисует в своем воображении картину, на которой Горация падает перед ним на одно колено и предлагает ему себя в жены. Само собой, он отнесся к этому как к шутке. В той ситуации больше ничего не оставалось. И все же…
Даже сейчас, среди всего великолепия военного парада, он снова подумал о ней: вспомнил, как сверкали ее огненные волосы, вспомнил ее привычку морщить нос, когда она о чем-то задумывалась, вспомнил ее глаза, искрящиеся, как самоцветы, как ручей под солнцем, как…
— Капитан Уэбб Уэстон?
Джон Джозеф очнулся и увидел, что перед ним стоит его сержант.
— Да, Лутц?
— Пора спешиваться, сэр. Процессия уже начала формироваться. Я придержу вашу лошадь, сэр.
— Отлично.
Джон Джозеф соскользнул с седла и увидел, что его товарищи уже маршируют в хвосте огромной очереди, насчитывавшей по меньшей мере восемьсот человек, протянувшейся от дверей Шенбрунна через весь двор и терявшейся где-то в отдалении. Во главе ее стояли принцы, в хвосте — иностранные наемники; всем им предстояло полюбоваться на то, как сумасшедший император отмечает свой юбилей, и выполнить свои обязанности наилучшим образом.
«Если бы она была здесь…» — подумал Джон Джозеф, но образ Маргарет под розовым зонтиком растаял почти мгновенно. Как он ни старался, но в голову ему не лезло ничего другого, кроме образа Горри в зеленом платье, улыбавшейся, как русалка.
Прошло два часа, прежде чем гигантские двери сомкнулись за последним из очереди, сотни ног промаршировали по коридору длиной в четверть мили, и Джон Джозеф оказался в Тронном Зале. Повсюду стояли цветы и пальмы в кадках; цветы отражались в тысячах зеркал, оплетали арки и колонны, свешивались гирляндами с балконов. Джон Джозеф, неоднократно посещавший этот дворец по долгу службы, никогда прежде не видел здесь такого великолепия и мог лишь гадать, что за каприз посетил сегодня голову монарха.
Капитан знал наверняка, что император страдает эпилепсией; но что он настоящий идиот, — в этом он сомневался. В лучшем случае императора Фердинанда можно было назвать простачком, в самом худшем — буйнопомешанным. Сперва его дееспособность в качестве наследника трона была под вопросом, а теперь принц Меттерних, в свое время поддержавший императора, фактически взял в свои руки управление Австро-Венгрией через так называемый совет регентов.
Бедный, глупый Фердинанд! Он даже свое имя мог написать с большим трудом, а ему приходилось стоять во главе огромной империи, с которой могла соперничать одна только Британия. В то время как его министры решали судьбы миллионов подданных, он играл и развлекался в садах дворца. Но еще большую жалость, чем к императору, Джон Джозеф испытывал к его жене, принцессе Анне Каролине Савойской.
В качестве супруга император оказался совершенно недееспособен. До сих пор все продолжали пересказывать ужасные истории о его первой брачной ночи, напоминавшие капитану легенду о проклятии замка Саттон — печальную историю неудовлетворенной любви между королем Эдвардом Исповедником и его невестой Эдит.
«Какая ужасная судьба», — подумал Джон Джозеф, и тут к нему пришла незваная мысль о том, что ему уже давно пора жениться и произвести на свет сына, и вторая мысль — что таким образом он сможет породить очередного наследника ужасного проклятия. Джон Джозеф принялся гадать, уж не сказалось ли проклятие замка на нем именно таким образом — превратив его в добровольного изгнанника.
Но мрачные раздумья капитана в этот момент были прерваны ревом фанфар. Все вскочили на ноги: ожидавшие посвящения в рыцари поднялись с золоченых скамеечек в Тронном Зале, зрители на балконах тоже встали. Затем раздалась барабанная дробь, и Джон Джозеф, подняв глаза, обнаружил, что во дворец на церемонию приглашен сам маэстро Штраус: над галереей с музыкантами виднелись его черные волосы и огненные глаза, благодаря которым великого музыканта прозвали «Мавром». Повинуясь властному жесту маэстро, оркестр грянул национальный гимн, и под звуки его начался торжественный выход императора.
Причина, по которой понадобились пальмы, стала совершенно очевидна: император был облачен в парадный мундир (который его, без сомнения, долго заставляли надеть), но в руках он нее африканский пробковый шлем. Как только утихла музыка, Фердинанд торжественно водрузил его себе на голову. Джон Джозеф почувствовал, что ему очень трудно сдержать истерический хохот, и что если на него хоть кто-нибудь посмотрит, он тут же лопнет от смеха. Он уставился на носки сапог, на лакированной поверхности которых отражались его усы и глаза. В третий раз за это утро он вспомнил о Горации и возблагодарил Бога за то, что ее здесь не было, потому что при виде ее проказливой улыбки он бы уж точно не сдержался.
— Мои подданные, — произнес император, — мои принцы, мои герцоги, мои солдатики, садитесь, если желаете.
Он улыбнулся беззлобной радушной улыбкой. Несмотря на свою тупость, император был совершенно безвреден, за что заработал прозвище «Добрый».
Он продолжал:
— Пусть мой день рождения… пусть все мои дни рождения начнутся!
При этих словах маэстро Штраус взмахнул рукой, и оркестр заиграл вальс.
Церемония продолжалась четыре часа, и император время от времени прохаживался по помосту, где были установлены троны. Иногда он исчезал минут на десять и возвращался с набитым бисквитами ртом. Порой он выходил совсем ненадолго, видимо, для того, чтобы облегчиться, и по возвращении выглядел значительно бодрее. Несчастные солдаты были лишены такой возможности и мужественно терпели, ожидая, пока их вызовут для получения награды.
— Боже мой, — сказал Уингфилд, один из товарищей Джона Джозефа, английский офицер, уже получивший орден. — Я думал, что лопну. Как тебе удается терпеть, Уэбб Уэстон?
— Я решал в уме математические задачи, чтобы отвлечься. Вот так пытка!
— Впрочем, я думаю, она того стоит. Твоя семья приехала посмотреть на церемонию?
— Нет, они все в Англии. А твоя?
— Моя жена живет здесь. Мы в казарме для женатых. Чертовски удобно. Думаю, рано или поздно ты сможешь оценить.