Дина Лампитт - Солдат удачи

— Вы оставались в часовне целую вечность. А потом вы спустились и прошли через Большой Зал, где мы все танцевали. После чего вы оказались здесь, — она пристально взглянула ему в лицо. — Вы очень бледны. С вами ничего не случилось?

— Нет, ничего, — тихо ответил Джекдо. — Просто мне приснился сон длиной в целую жизнь.

Полночь! Но перезвон колоколов в церкви, бросающей свою тень на казино Доммайера, не был похож на обычный. Ведь сегодня — последний день 1847 года; и это последний мирный и спокойный год Европы. Повсюду назревали перемены. Новый, богатый класс заводовладельцев, сложившийся после индустриальной революции, хотел встать вровень с аристократией. Кроме того, повсюду на устах угнетенных было новое слово — национализм. Это смертоносное сочетание представляло собой бомбу с часовым механизмом, которой суждено было взорваться в наступающем году.

Но Джон Джозеф и Горация, кружившиеся в вальсе под музыку Иоганна Штрауса II (в семье Штрауса тоже произошла революция: сын превзошел в своей славе знаменитого отца), не позволяли себе задуматься об этом. Джон Джозеф прижимал к себе красавицу жену, не в силах оторвать глаз от ее лица, и думал о том, что наслаждается ее обществом по-настоящему и очень привык к ней. Он думал, что в браке всегда бывает так… но разговоры с товарищами-офицерами заставили его понять, что ему повезло.

Этот несчастный глупец, всегда считавший себя неотразимым в глазах женщин, так и не понял, что безумно влюблен в собственную жену. Что наслаждение, которое он получает от ее смеха, улыбки, походки, — это частица самого могущественного в мире чувства. Он и не подозревал о том, что любовь Горации приносит ему больше удовольствия, чем любовь всех тех женщин, чьими ласками он пользовался до брака, именно потому, что он обожает свою жену. Женщина, на которой он женился только ради того, чтобы жениться, которой он сделал предложение в минуту полного разочарования в жизни, сумела покорить его сердце полностью, да так, что он и не заметил.

И в тот момент, когда перезвон церковных колоколов возвестил наступление 1848-го года (который позднее войдет в историю как Год Революций), Джон Джозеф испытывал огромное счастье от сознания того, что на следующий день, когда они со всем полком отправятся в Венгрию, жена будет сопровождать его. Лайон Кошут, который начинал свою карьеру как блестящий венгерский адвокат, теперь стал публиковать свои статьи в подпольной националистической газете и требовать независимости для своей страны… а Вена отвечала войсками.

— Ты доволен, что я поеду с тобой? — спросила Горация, словно прочитав его мысли.

— Я просто счастлив. Большинство жен офицеров предпочли остаться в тылу, в Вене.

— Но я не «большинство жен».

— Да ты в миллион раз красивее, умнее и отважнее, чем самая лучшая из них.

Она засмеялась, теснее прижавшись к мужу.

— Мне кажется, ты несправедлив.

— Возможно. Я думаю, тебе не понравится в Пеште: это очаровательный старинный город, но сейчас он словно вымер.

— А тебе он нравится?

— И да, и нет. Я уже жил там в гарнизоне, и это было на редкость тоскливо. Но на сей раз, по крайней мере, мы будем в казарме для женатых.

— Думаю, что это — единственная причина, по которой ты женился на мне: ты хотел улучшить жилищные условия.

Джон Джозеф засмеялся, лукаво взглянув на Горацию:

— Как ты догадалась?

— Не надо меня так дразнить!

Внезапно она показалась Джону Джозефу совсем юной и очень ранимой, и у него безо всякой причины заныло сердце. Он серьезно спросил:

— Горри, ты не жалеешь, что вышла за меня замуж?

— Единственное, о чем я жалею, — что в свое время не оказалась умнее.

Не добавив ни единого слова, она присела в реверансе перед полковником, который поклонился ей, и закружилась с ним в танце, прежде чем ее муж успел придумать подходящий ответ.

Сон пришел как раз перед рассветом, такой же отчетливый и ясный, каким он был двадцать лет назад в замке Саттон. Джон Джозеф опять услышал стоны умирающих, свист и тяжелые удары мортир, пронзительное ржание лошадей; он снова увидел себя мертвым, и вновь рядом была Горация. Но на этот раз было и одно отличие: ему снилось, что он — маленький мальчик, спящий в своей старой детской комнате и видящий тот же самый сон. Он видел сон во сне.

Впечатление было настолько ярким и живым, что когда Джон Джозеф проснулся и увидел палатку, освещенную теплыми розовыми лучами поднимающегося солнца, то в испуге не мог сообразить, где находится. Потом он вспомнил. Они с Горацией отступали вместе со всем полком, размещавшимся до того в Пеште. Революция, которой так долго боялись, свершилась. В Австрийской империи шла гражданская война. Она началась в марте восстанием студентов Венского университета и закончилась свержением блистательного имперского правительства. Столица оказалась в руках мятежников. Это явилось сигналом, и революция вспыхнула повсеместно. 28 сентября (неделей раньше Джон Джозеф был отозван) Венгрия уже была готова объявить войну.

Было приказано вывести войска из Пешта, въезд в Буду был закрыт, а на городских стенах установили орудия, так как Национальная Гвардия попыталась штурмовать крепостной вал города. Кульминацией этих жутких дней явилось убийство графа Ламберга, австрийского главнокомандующего. Когда его изувеченное тело пронесли на шпагах по улицам, весь 3-й императорский легкий драгунский полк — кто пешком, кто на лошадях, с женами в экипажах — поспешно отступил в неизвестном направлении.

И теперь все расположились лагерем, собираясь присоединиться к предводителю хорватов — где бы ни находились его войска. Уже не было времени и возможности связаться с другими отозванными полками, и каждый отряд направлялся к австрийской границе самостоятельно, с опаской обходя вооруженные венгерские отряды. Мысль об этих военных группах пробудила Джона Джозефа окончательно, он приподнялся со своей простой походной кровати и посмотрел на ту кровать, где спала Горация. Но ее там не было, а то, что Джон Джозеф принял было за лежащую Горацию, оказалось ее свернутым одеялом.

— Горри? — голос приглушал натянутый брезент палатки. — Горри, ты где?

Но звать было нелепо: палатка была маленькой, и если бы Горация находилась внутри, он сразу увидел бы ее. Джон Джозеф выскочил из кровати, протянул руку к мундиру — спал он почти не раздеваясь, в рубашке и брюках, на тот случай, если будет неожиданное ночное нападение, — одновременно натягивая сапоги.

Снаружи рассветное небо было уже не таким розовым, и по нему над спящим лагерем протянулись оранжевые полосы. Почти такого же цвета были догорающие дрова и волосы часового, который отдал честь при приближении капитана.

— Сэр?

— Доброе утро. Вы не видели мою жену?

Джон Джозеф говорил по-немецки, и молодой солдат ответил сразу же:

— О, да, сэр. Она сказала, что хочет выгулять Лули, и ушла с ней около получаса назад.

Джон Джозеф мрачно усмехнулся:

— Мы здесь в самой гуще войны, а Горация может думать о собаке. В каком направлении она ушла?

Часовой указал на восток:

— В сторону рассвета. Она сказала, что он выглядит захватывающе.

— О, Боже! Она ведь знает, что вокруг вражеские отряды. Почему вы не остановили ее?

— Сэр, я предупредил ее, что это неблагоразумно.

— Я отдам тебя под военный трибунал, если что-нибудь случится, и проклятую собаку тоже!

— Да, сэр.

— И зачем только я подарил ей это дрянное животное!

Но ведь подарил! На прошлое Рождество, как раз перед тем, как полк уходил из Вены в Пешт. Щенок сидел в витрине зоологического магазина; это был папильон с заискивающе виляющим пушистым хвостиком и добродушной мордочкой. В рождественское утро Джон Джозеф спрятал щенка к себе в карман и сказал Горри, чтобы она закрыла глаза и опустила в карман руку. Горация завизжала от восторга, когда веселый розовый язычок облизал ее пальцы в качестве положенного приветствия. Новый любимец тут же был назван Лули — сокращенно от Лучиллы. Щенок сопровождал их везде, и во время отхода из Пешта он был надежно спрятан у Горации в рукаве.

Но теперь он мог навлечь на нее серьезную опасность. Джон Джозеф побежал к привязанным лошадям и схватил одну, уже оседланную. Никогда в жизни он не был так напуган. Никогда у него так дико не билось сердце.