Дина Лампитт - Солдат удачи

Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа — такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.

Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он — наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.

На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.

К ее удивлению, он приоткрыл глаза.

— Горри? — голос его звучал очень слабо.

— Да, любовь моя?

— Я умру?

Она была не в силах ответить.

— Я оставляю по себе хоть какую-нибудь добрую память? — настойчиво спросил он.

Горация понимала, что он имеет в виду. Ему так хотелось, чтобы не только она, но и другие люди вспоминали о нем с любовью.

— Чудесную память, любовь моя. Тебя все очень любят, а я — больше всех.

Ее голос прервался рыданием, и, прижавшись головой к его груди, Горация горько заплакала.

— Нет, нет, — шептал Джон Джозеф. — Ты не должна… — конец фразы она не расслышала.

— Не надо разговаривать, любимый. Береги силы. По его телу прошла судорога агонии.

— Отпусти меня, — произнес он.

Горация изумленно взглянула на него. Он просил ее умерить свою любовь к нему, удерживавшую его, просил ее дать ему уйти.

— Ты этого хочешь? — прошептала она.

— Да. Я — как парусник, попавший в штиль. О, пошли мне ветер, который отнесет меня к берегам печальных ундин…

Он, конечно, бредил, но как прекрасны были его слова! Горри очень осторожно опустила его на постель и смотрела, как он уходит от нее. А потом ее сердце словно разбилось на тысячу осколков, и она рыдала до тех пор, пока сон не сморил се: она задремала у постели своего умирающего возлюбленного.

Он умер на рассвете, но потом вернулся на несколько мгновений, чтобы поговорить с ней еще раз. Она еще раз услышала его голос:

— Уезжай из замка, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.

Это, конечно, был сон. Ведь он был мертв с той минуты, как взошло солнце.

Вечером белая королева молча стояла над могилой черного рыцаря. Его похоронили без всяких церемоний, без гроба; ничего, кроме австрийского флага и пятидесяти товарищей. Над братской могилой католический священник пробормотал несколько слов и побрызгал святой водой. Горация нащупала в кармане своего черного плаща горсть рябиновых ягод — вес, что ей удалось найти в пустынных окрестностях Коморна, — и побелевшими пальцами бросила их в могилу. Потом посыпались комья черной земли, и с этим последним жестом любви Джон Джозеф исчез. Хозяин замка навсегда покинул свою возлюбленную.

Когда клубы дыма, исторгнутого паровозом лондонского поезда, рассеялись, вдовствующей графине показалось, что она никогда прежде не видела Горацию такой, какой она стала теперь. Одинокая черная фигурка, очень худенькая, движущаяся размеренным шагом; побелевшее лицо, руки в перчатках, спасающих от пронзительного ноябрьского ветра; за нею следом ковыляет грустная собачка.

— Горация! — закричала мать. — Мы здесь, дорогая!

Горация ничего не ответила и продолжала медленно приближаться.

— Она слышит? — прошептала Энн мистеру Хиксу.

— Да, дорогая. Кажется, она в состоянии шока. Надо будет обращаться с ней очень осторожно.

— О, Боже, — прошептала мать и заплакала. — Моя бедная девочка.

— Энн! — сердито прикрикнул на нее мистер Хикс. — Прекрати сейчас же! Ты должна быть для нее опорой. Держи себя в руках.

Он никогда прежде не позволял себе такой строгости в обращении с женой — до тех пор, пока не увидел свою убитую горем падчерицу. Он помнил, как прекрасна была Горация, когда он впервые увидел ее в гостинице «Лебедь» в Гастингсе, как разительно отличалась она от простых смертных. И теперь его полное преданности и любви сердце разрывалось от горя при виде этого ледяного призрака той, что некогда была Горацией Элизабет Уолдгрейв, драгоценной жемчужиной своего поколения.

Он сделал шаг вперед, оттолкнув Энн.

— Горация, милая моя, — произнес он. — Добро пожаловать домой.

Когда он обнял ее, ему показалось, что он сжимает в объятиях тень — настолько хрупкой и тоненькой стала Горация за последние месяцы.

— О, я так рада, что вернулась, — ответила она.

Графиня пришла в себя и заговорила с дочерью:

— Как я счастлива, что вижу тебя, милая моя! Мы все о тебе очень беспокоились. Теперь, когда ты вернулась, в замке Саттон станет гораздо светлее.

— Саттон! — повторила Горация, и с губ ее сорвался горький смешок.

Элджи и графиня переглянулись: их мучили дурные предчувствия. Впрочем, по пути домой вдова, казалось, смогла взять себя в руки — но лишь до того момента, пока перед ней не распахнулись тяжелые ворота и навстречу ей не вышел дворецкий, бодро провозгласивший:

— Добро пожаловать домой, миледи!

Тогда она с горечью проговорила:

— Домой! Куда? В пустой дом. В его дом.

Энн ласково сказала:

— Но, дорогая, ведь это и твой дом.

— Что хорошего я здесь увижу? Я постараюсь избавиться от него как можно скорее.

— Но, любовь моя, ты ведь останешься жить с нами? Куда тебе идти?

— Я не знаю, это все не важно. Лишь бы подальше от этого проклятого места.

Энн хотела сказать что-то еще, но Элджи за спиной у Горации предостерегающе поднес палец к губам, и дальше все двигались в молчании.

Мысли Иды Энн наконец обратились не на себя, а на другого человека: она приветствовала сестру с искренним радушием. Но, конечно, самый театральный жест, как всегда, совершила Кловерелла. Она появилась в дверях в дорожном плаще. Рядом с ней стоял Джей с узелком и старой полотняной сумкой.

— Госпожа, — произнесла она, — дайте мне руку.

Горация повиновалась и ощутила что-то теплое и липкое. Взглянув, она увидела, что между ее стиснутыми пальцами сочится кровь.

— Так цыгане присягают на верность. Отныне и до конца своих дней я принадлежу вам. Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, миледи, дайте мне знать.

Она протянула Горации сверток в коричневой бумаге со словами:

— Храните это до тех пор, пока я вам не понадоблюсь. А когда этот день наступит, разверните эту фигурку и скажите ей: «Кловерелла, ты должна прийти ко мне».

Горация механически взяла из ее рук сверток и спросила:

— Значит, ты уходишь?

— Да, миледи. Джей уже становится взрослым. Ему теперь нужно путешествовать и много учиться, чтобы стать великим человеком.

— Великим человеком, — повторила Горация, и на ее губах заиграла тень улыбки при мысли о том, что Кловерелла так торжественно представляет себе будущее этого маленького оборванца. — А у тебя сеть на это деньги, Кловерелла?

— Нам двоим вполне достаточно, госпожа. Нам не придется просить милостыню.

Горация опустила руку в ридикюль и достала оттуда золотую гинею и белый носовой платок.

— Это было в кармане у капитана, когда он умер. Я хотела бы, чтобы ты взяла это, — и поспешно добавила: — Платок прокипятили и хорошо продезинфицировали, так что он не заразный.

Кловерелла передала подарок Джею, и он церемонно поклонился в знак благодарности. В этот момент он чем-то напомнил Горации какого-то ее знакомого, но кого именно — она так и не успела понять, прежде чем сходство исчезло.

— Что ж, прощайте, миледи. И не забывайте, что я приду, если вы меня позовете.

Вдова обвила Кловереллу руками и прижала ее к груди.

— Спасибо тебе за твою дружбу, — сказала она. Кловерелла поцеловала Горации руку:

— Долгих лет жизни и удачи хозяйке поместья!

И с этими словами она вместе с Джеем двинулась прочь от замка, по дороге, ведущей к воротам. Прежде чем окончательно пропасть из виду, они остановились и помахали на прощание. А затем они исчезли — в алых накидках, под звуки веселой флейты и топот босых ног.