Теперь эта давняя история повторялась. Горация Уэбб Уэстон, не принадлежавшая к роду Уэстонов по крови, но связанная с ним благодаря браку, тоже попалась в ловушку. Было так легко сказать отчиму «прощай» и вернуться к счастливой, приятной и бессмысленной жизни в Лимингтонс, бросив Элджи наедине с угрюмым особняком, но печальное выражение его собачьих глаз не позволяло Горации поступить с ним так жестоко.
После смерти Энн, вдовствующей графини Уолдгрейв, потянулись однообразные дни, которые складывались в недели, а затем — в месяцы. Миновало грустное Рождество, на которое вся семья отправилась помолиться в часовню (хотя они и не были католиками), и Горации показалось, что она слышит рыдания призрака того, кто некогда был шутом Жилем.
С той поры как она увидела диковинный сон в развалинах охотничьего двора, Горация стала все больше задумываться о проклятии и легендах, связанных с замком Саттон. Закрыв глаза, она до сих пор могла ощутить острый запах ладана, пота немытых тел, сальных свечей и сырой земли, — запахи, переполнявшие то загадочное сновидение. Более того, под закрытыми веками Горация до сих пор видела, как юная королева в отчаянии падает на землю, корчась в грязи и выкрикивая слова, источником которых могла быть лишь злобная дьявольская сила.
Если бы двадцатидевятилетняя Горация Уэбб Уэстон, воспитанная в благоразумии и рассудительности, могла счесть такие вещи возможными, она, должно быть, поверила бы, что действительно путешествовала во времени с помощью детского зеленого шарика и собственными глазами видела, как на Саттон было наложено проклятие. Но, будучи вполне разумной женщиной, она понимала, что такие вещи невозможны; она в это не верила. Почти совсем не верила…
Когда миновало ужасное одинокое Рождество (Фрэнсис и Кэролайн с детьми появились только на Новый год), в саттонский парк снова наведалась весна. Темное зимнее небо с тяжело нависшими тучами цвета индиго стало голубым, как незабудки. На рассвете небо нежно розовело, а после полудня делалось серебристым; солнце на закате окутывалось розовой дымкой в знак того, что завтрашний день будет ясным.
И с возрождением года, как и всегда, свершилось чудо. Нагие ветви деревьев покрылись большими набухшими почками, лед на речке растаял, и под водой показались серебристые рыбки, рождались ягнята, бодро вступавшие в весеннюю жизнь.
Горация видела все эти приметы новой жизни, и сердце ее лихорадочно билось. К ней пришли мысли о любви, о слиянии тел и о чуде зачатия, завершающем страстную ночь. Горация думала о ребенке, которого так и не подарил ей Джон Джозеф: ведь он мог оставить о себе живую память, которая так поддержала бы несчастную вдову. Этот ребенок помог бы ей избавиться от ужасного одиночества, от которого не было спасения ни днем, ни ночью.
Горация уже давно оставила всякую надежду на то, что Джон Уордлоу когда-нибудь вернется. Она поняла, что Джей — каким бы могущественным волшебником ни был этот загадочный юноша — все же ошибся. Разве ясновидец не может неверно истолковать знамение? И эти мысли заставили ее пожалеть о том, что она отвергла мистера Колкьюхоуна и кузена Фрэнсиса: в конце концов, любой из них мог бы подарить ей желанного ребенка, а большего от них и не требовалось.
Но потом она рассердилась на себя, потому что в глубине души понимала, что не смогла бы смириться с жизнью без любви. Для Горации стало неразрешимой загадкой, что же лучше: жить в одиночестве или поступиться чувствами. Но когда она поделилась своими сомнениями с мистером Хиксом, он сказал:
— Если бы у меня была возможность, Горация, я бы женился снова. Прошу тебя, не подумай, что я способен полюбить кого-нибудь так же сильно, как я любил твою мать… просто мне очень плохо без подруги.
— Но, Элджи, разве я плохо поступила, что отказала Фрэнсису Сэлвину?
На лице отчима заиграла лукавая улыбка:
— Это он отказал тебе, дорогая моя. Ты ведь помнишь, что не хотела сама расторгать помолвку. Нет, ты поступила совершенно правильно. Но я хотел бы, чтобы ты не была одинока. Очень жать, что вы с Идой Энн уже вышли из возраста невест.
— Может быть, мы смогли бы дать объявление в «Таймс»: «Вдовец и две его взрослые падчерицы примут предложения о вступлении в брак от респектабельных людей, желающих поселиться в проклятом замке в Суррее. Прошлые брачные связи не имеют значения».
Мистер Хикс изумленно взглянул на нее:
— Ты ведь не всерьез это говоришь, Горация?
— Нет, не всерьез. Но, Элджи…
— Что?
— Если кто-то из нас троих все же сумеет найти такого человека, с которым захочет соединить свою жизнь, у нас будет возможность добиваться свадьбы?
Мистер Хикс виновато посмотрел на Горацию:
— Я чувствую, что стою на дороге у вас с Идой Энн. Я уже говорил вам, что не держу вас здесь. Не стоит беспокоиться о своем старом отчиме. Я буду вполне счастлив здесь и сам по себе.
Горри подошла к нему и села к нему на колени.
— Нет, не будешь. Ты похож на побитую собаку. Но, Элджи, дорогой, ты не думал о том, чтобы предоставить жить в Саттоне кому-нибудь другому? Тогда мы смогли бы уехать все вместе и жить гораздо веселее, — сказала она.
— Обещаю тебе, что скоро подумаю об этом — как только оправлюсь от потери твоей матери.
Выйдя из комнаты, Горация обнаружила, что под дверью стоит сестра: она собиралась войти, но остановилась и подслушивала через замочную скважину.
— Старый эгоист. Он пытается нас здесь удержать. И я думаю, что ты тоже эгоистка, Горация, — зло проговорила Ида Энн.
— Я? О, Боже, почему?
— Потому что ты не хочешь уехать отсюда. В этом году мне исполнится двадцать восемь лет, и если ты мне не поможешь, у меня не останется никакой надежды.
— Что ты имеешь в виду?
— Если бы ты согласилась уехать отсюда вместе со мной… я ведь не могу устроиться совсем одна, это просто не принято… то, возможно, мне представился бы удобный случай. Но пока мы торчим в этой чертовой дыре, я скорее научусь летать по воздуху, чем встречу жениха. Мне кажется, это просто подло с твоей стороны.
Обычно подобные взрывы, которыми время от времени разражалась Ида Энн, Горация пропускала мимо ушей. Но на сей раз Горация, измученная жаждой любви и мыслями о ребенке, разразилась рыданиями, бросилась через Большой Зал, вверх по Западной Лестнице и ворвалась в одну из спален для гостей. Здесь она рухнула на кровать и долго-долго рыдала.
Это была одна из самых маленьких комнат в замке, довольно темная и казавшаяся еще меньше оттого, что в ней стоял огромный гардероб красного дерева, средняя дверца которого была чуть приоткрыта и представляла собой целиком высокое зеркало в человеческий рост. Когда Горация, наконец, успокоилась, вытерла глаза рукавом и заглянула в зеркало, она увидела свое отражение. Облако рассыпавшихся волос клубилось вокруг шеи, прекрасная грудь, мокрая от бурных слез, вернула свое былое великолепие. А потом Горация увидела Джона Джозефа. Он стоял в гардеробе и с улыбкой глядел на нее.
Горация слышала прежде выражение «не чуя под собой ног», но лишь теперь она полностью поняла его смысл, когда рванулась к гардеробу и распахнула дверцу. Естественно, Джона Джозефа за ней не оказалось. Это была всего лишь его военная форма — синяя, со сверкающими пуговицами, — она висела там с тех пор, как он оставил ее в замке Саттон.
Горация порывисто прижала к себе мундир. Ее окутал незабываемый запах, который она никогда бы не перепутала ни с каким другим.
— О, дорогой мой, — проговорила она, закрыв глаза и прижавшись лицом к груди мундира. — Почему тебе было суждено умереть? Почему ты оставил меня одну?
И тут внезапно, не открывая глаз, Горация поняла, что держит в объятиях не просто мундир, когда-то забытый в платяном шкафу. Она чувствовала, что он полон жизни и тепла, что ее обнимают крепкие руки, что губы Джона Джозефа щекочут ее ухо, произнося: «Прощай, любовь моя. Теперь я покидаю тебя».
Не осмеливаясь взглянуть, Горация спросила:
— Почему, почему? Я должна остаться совсем одна?
— Мы оба должны идти вперед, — произнес тихий голос. — Верь, Горация. Когда ты услышишь, как смеется Жиль, это будет знаком.
И все исчезло. Горация снова сжимала в объятиях лишь мундир. Джон Джозеф Уэбб Уэстон ушел из ее жизни навсегда. И она осталась одна. Она стояла у платяного шкафа и растерянно смотрела на сгущающиеся сумерки.