Что-то в ее тоне заставило Артема внезапно заволноваться. Зачем она пришла сюда среди ночи? Из жалости? Из благодарности, что он спас ее? Или…
Он снова боялся. Опасался высказать свое предположение даже про себя. В какого же труса он превратился! Сомнение берет, что он – одно лицо с тем человеком, который сегодня днем не задумываясь кинулся вниз почти с трехметровой высоты, уже со сломанной ногой подполз к Богданову, точно котенка схватил его, оторвал от Ларисы и с силой швырнул на пол. Тогда он был уверен в себе на сто процентов и ни в чем не сомневался.
– Хорошо, – он постарался говорить спокойно и даже безразлично. – Не хочешь о Ситникове, не надо. Поговорим о чем-нибудь другом.
– Например, о тебе, – Лариса кивнула, в глазах ее на мгновение промелькнуло лукавство.
– Неинтересно, – в тон ей ответил Артем. – Я теперь проваляюсь здесь не меньше двух недель, а то и больше, если уж очень не повезет. «Риголетто» придется пока снять с репертуара. Вот и все, если говорить обо мне.
– Не все, – Лариса тряхнула головой, откидывая назад волосы. Щеки ее порозовели, глаза блестели. – Есть одна загадка, которая не дает мне покоя.
– Загадка?
– Да. Очень интересная, которую не так-то просто разгадать. – Она помолчала, глядя, какое впечатление произвели ее слова на Артема, и проговорила очень тихо и отчетливо: – Ты пришел за мной раньше положенного. Минут на десять раньше. Мила рассказала мне, что ты пропустил свой выход на сцену, а вместо этого побежал на лестницу. Ты… знал? Догадывался, что в это время происходит внизу?
Она видела, как изменилось его лицо. Стало суровым и точно каменным. Даже глаза, обычно теплые, серые, теперь превратились в лед. Значит, она попала в точку и Милина догадка верна.
Артем молчал, и тогда Лариса повторила уже не вопросительно, а утвердительно:
– Знал.
Он помедлил и кивнул.
– Откуда? – шепотом спросила она.
Он усмехнулся, отвернулся от Ларисы, уставился взглядом в потолок.
– Тебе это так важно?
– Очень! – горячо отозвалась Лариса. – Просто необходимо. Артем, пожалуйста!
Ладно, – так и не оборачиваясь к ней, ровным, спокойным голосом произнес Артем. – Слушай. Однажды, очень давно, я потерял близкого мне человека. Девушку. Она погибла от рук такого же психопата, как Богданов. Погибла по моей вине, потому что я вовремя не заметил того, что должен был заметить. Сегодня на сцене взгляд Богданова напомнил мне взгляд того шизофреника. Так могут смотреть только те, для которых в их фантазиях уже нет ничего за предельного. Кто способен на все, вплоть до убийства.
Он замолчал. Молчала и Лариса, затаив дыхание. Лишь теперь она в полной мере осознала всю неотвратимость смертельной опасности, нависшей над ней в последние недели. Лишь теперь, уже задним числом, содрогнулась от мысли, что Артем мог не прийти вовремя, не успеть. Мог вообще ничего не знать. Получалось, что своим спасением Лариса обязана той несчастной девушке, погибшей много лет назад.
Она отыскала под одеялом руку Артема, легонько сжала ее.
– Ты не должен винить себя в том, что случилось, всю жизнь. Ты уже расплатился сполна.
Артем осторожно обхватил Ларисины пальцы, прижал ее ладонь к своей груди.
– Подожди, – попросил он, – я еще не все сказал. Эту девушку звали Аней. Ты… ты похожа на нее.
Лариса медленно опустила ресницы, качнула головой.
– Я – не она. Мы лишь похожи, но я – это я.
– Знаю, – Артем коснулся ее волос, – я долго не мог этого понять. Или не хотел. А может, просто боялся. Ты – это ты. Ты живая, ты здесь, рядом. Всегда была рядом, а я молчат, ждал чего-то. Мне казалось, я не имею права… из-за того, что было.
Это не так, – убежденно произнесла Лариса. – Это слишком жестоко по отношению к себе. Но я понимаю. Я хорошо понимаю. Знаешь, когда мне было лет восемь, я сильно заболела. Подхватила грипп. Дней семь меня трепала лихорадка, температура была просто фантастической, что-то около сорока двух. Родители пичкали меня таблетками и наконец вернули к нормальному состоянию.
Температура снизилась, кашель и насморк прошли, перестала болеть голова. Но на смену всем этим гриппозным симптомам пришли другие: слабость, головокружение, дурнота. Я целыми днями валялась на диване, облачившись в длинный байковый халат и уставившись пустым взглядом в телевизор.
Была зима. Февраль. За окном сверстники с веселым визгом играли в снежки, строили ледяные крепости, неслись с горы на санках. А мне ничего не хотелось. Ни выйти во двор, ни прийти в класс, который я раньше очень любила.
Сначала дома меня жалели, смотрели на мое безделье и апатию сквозь пальцы. Потом, встревожившись, стали звать врачей. Те слушали меня, вертели, крутили, направляли на различные анализы и… ничего не обнаружили. Один доктор, я его до сих пор хорошо помню, здоровенный мужик с густыми, черными усами, возможно грузин или армянин, сказал матери:
– Это затянувшийся период реабилитации. Должно пройти. Постепенно.
Но ничего не проходило. Я так и продолжала проводить дни на диване, и даже дойти до кухни для меня было проблемой – настолько слабой я казалась самой себе.
И однажды отец не выдержал. Сначала он поругался с матерью в соседней комнате. Потом ворвался ко мне, держа в руках ворох моей зимней одежды. Он швырнул эту одежду мне в лицо, словно мяч, и рявкнул:
– Одевайся, живо!
Я решила, что он спятил, хочет угробить родную дочку. Я представить себе не могла, как расстанусь с теплым халатом, нацеплю на себя все эти вещи, выйду на мороз, увязну в сугробах. Но отец не шутил. Он орал и ругался на чем свет стоит, а за его спиной шмыгала носом мать.
Меня взяла такая обида на них, на то, что они не понимают, как тяжело я больна! Глотая слезы, я принялась насовывать на себя все эти рейтузы, свитера, носки, шарфы и варежки. Под конец я стала похожа на космонавта, который готов к космическому запуску: дутая куртка, дутые штаны, на голове – шлем, только вязаный. Я и чувствовала себя подобно космонавту в безвакуумном пространстве – задыхалась и едва переставляла ноги.
Отец вытолкал меня за дверь, да еще прихватил с собой лыжи. Мы вышли во двор, на двенадцатиградусный мороз после месяца сидения в квартире, где при мне даже форточки боялись открыть.
Он привел меня на знаменитую в микрорайоне горку. Вернее, это была не горка, а гора, для меня – даже целая горища. С нее спускались на лыжах совсем взрослые ребята. Я занималась в лыжной секции и каталась неплохо, но отсюда скатиться никогда раньше не решалась. А сейчас, в теперешнем моем состоянии, это и вовсе казалось нереальным. Просто самоубийством.
Отец молча бросил передо мной лыжи. «Ладно, – решила я. – Разобьюсь, тогда они узнают!» Молча надела лыжи, затянула крепления, встала у края горы, глянула вниз. Ужас! Белая пропасть!
– Я не смогу, – захныкала я.
– Сможешь, – спокойно возразил отец. Мне показалось, он нисколько не тревожится и ничуть не жалеет меня. Тогда меня охватила злость. Ни слова больше не говоря, я оттолкнулась палками и ухнула вниз.
Белая пропасть ринулась мне навстречу. Ледяной воздух набился в рот и остановил дыхание. Мне стало ясно, что я задохнусь еще до того, как успею разбиться.
Я зажмурилась, подняла палки повыше и скользила, скользила вниз, в белую пропасть, в пустоту… И вдруг почувствовала, что дышать становится легче. Еще легче, совсем легко. Тогда я открыла глаза. Гора почти кончилась, я была уже у самого подножия склона, а в ушах свистел ветер. Он свистел не страшно, а весело. И мне тоже стало весело, и я даже попробовала сделать какой-то крутой вираж, наподобие тех, какие делали старшие ребята в секции, но у меня не получилось. Я плюхнулась в сугроб носом, и снег тут же забился мне в рот и за шиворот. Но почему-то меня это нисколько не огорчило. Когда я с трудом поднялась на ноги, отряхнулась и поглядела наверх, то увидела отца. Он улыбался и махал мне рукой.
Знаешь, что было дальше?
– Догадываюсь, – улыбнулся Артем. – Ты не удовлетворилась одним разом и съехала еще.
– Еще три! – смеясь, уточнила Лариса. – А потом дотемна лупила снежками соседских мальчишек во дворе. На следующий день я пришла в школу и о болезни больше не вспоминала. Как тебе эта история?
– Ты намекаешь на то, что у меня сильно затянулся период реабилитации? – Артем потихоньку потянул Ларису себе, и она придвинула стул вплотную к кровати.
– У нас. Болезнь была у каждого своя, а вот последствия… в какой-то мере, можно сказать, что они получились одинаковые.