Ольга Покровская - Соперницы

Она со всей остротой чувствовала, как сделалась вдруг несчастной, покинутой, нелюбимой. Вмиг перестали иметь значение все ее достижения — и карьера, и деньги, и поклонники. Так что же, выходит, одна-единственная коротенькая встреча с прошлым может перевернуть и обесценить все то, что по крупице создавалось годами, закружить и завертеть так, что потом по черепкам не соберешь? Как мерзко, противно осознавать, что все, что делала, чего достигла, — все это по силе ощущения не имеет ничего общего с одним-единственным взглядом на пустынном причале, и что ничего, ровным счетом ничего не можешь с этим поделать. Потому как это была любовь, и теперь твое дело — бесконечно доказывать этой потерянной любви, что ты ничем не хуже, а может, даже и лучше, что ты — талантлива, красива и необыкновенно счастлива в личной жизни.

Евгений не мог отвести глаз от тяжелого, темного и блестящего, будто лакированного узла на ее затылке. Хотелось почему-то протянуть руку и дотронуться до него кончиками пальцев, ощутить кожей глянцевитую гладкость и шелковистость ее волос. Вспомнилось, что если приподнять их, отвести в сторону, то откроется темная маленькая родинка на высокой шее, родинка, к которой так сладко прижиматься губами, вдыхая чуть горьковатый полынный запах. Он потер сухими ладонями виски, отгоняя наваждение, спросил:

— Значит, путешествуешь? Одна?

— С сыном, — не оборачиваясь, ответила Стефания.

— У тебя сын? Не знал… — протянул он.

— Откуда бы тебе знать? — Стефания судорожно сжала руки так, что на пальцах остались красные следы от колец, бросила:

— Может, обойдемся без автобиографических справок?

— О чем же нам еще говорить?

— Выходит, не о чем? — Ее сверкнувшие на солнце горячие темные глаза обожгли его. — Да, наверное, не о чем, — тут же ответила сама себе. — Ты мне тогда еще все сказал. Как это ты меня назвал? Ах да, «злая, двуличная сука»!

— Еще и злопамятная… — неловко попробовал отшутиться он, чувствуя, как в горле едко щиплет, словно свежий речной воздух неожиданно наполнился густым дымом.

— Никогда не жаловалась на память.

Что ж, кажется, вот сейчас самое время извиниться и уйти. Она ясно дала понять, что его общество ей неприятно. Да и на что, собственно, он рассчитывал? На то, что прошлое быльем поросло, осталась лишь — как это пишут в женских романах? — щемящая светлая грусть, ни к чему не обязывающая ностальгия? Что они мирно побеседуют, словно на встрече одноклассников, и разойдутся? Глупо. Смешно. Такое не забывается.

Ладно, сейчас он распрощается и уйдет. Вот сейчас. Только выждет минут пять, чтобы это не выглядело пошлой демонстрацией.

Она продолжала смотреть куда-то в сторону, и Евгений, бросая короткие, осторожные взгляды, незаметно разглядывал ее. Она изменилась, сильно изменилась за прошедшие годы. Но… как-то странно. Лицо совсем не постарело, кожа оставалась гладкой, светлой, разве что в уголках глаз спряталось несколько едва заметных лучиков. Глаза были все те же — живые, быстрые, горячие, губы свежие и полные. И все-таки что-то неуловимо изменилось во всем ее облике, изменилось настолько, что при первой встрече он не сразу ее узнал. Что же это такое, что так сильно повлияло на облик этой женщины? Как ни старался, он не мог уловить этой перемены.

Евгений опустил взгляд. По трапу быстро поднимались, переругиваясь, мать и дочь Тихорецкие.

— Я тебе говорила, нечего там делать, — визгливо верещала дочь. — Экскурсия, экскурсия… Я из-за тебя каблук сломала. А это, между прочим, «Джимми Шу»!

— Из-за меня? Я не виновата, что ты на каблуках ходить не умеешь, кобыла кривоногая, — не отставала мать.

Евгений усмехнулся, сдержанно улыбнулась и Стефания. И тогда он понял, понял, что так удивительно переменилось в ней, — исчезла постоянно бушевавшая в ней немедленная готовность смеяться. Тогда, раньше, она будто бы искрилась смехом, он кипел в ее темных глазах, прыгал в уголках губ. В разгар самого серьезного спора, самой острой ссоры она могла вдруг повалиться на стул, откинуть голову и расхохотаться, до слез, до боли в животе. И смеялась так звонко и заразительно, что у него уже не получалось больше сердиться. Теперь же этот таившийся внутри, готовый в любую минуту взорваться смех исчез, и, несмотря на улыбку, временами мелькавшую на ее губах, глаза оставались холодными и равнодушными.

— Как удивительно все-таки, что мы оказались на одном корабле, — произнес Евгений, глядя на ее качающееся и дробящееся отражение в воде, словно в нем пытаясь увидеть ее той, прежней, такой близкой и знакомой ему.

— Да, судьба иногда проявляет странное чувство юмора, — усмехнулась она. — Но ты не напрягайся, я собираюсь сойти на следующей остановке.

— Почему? — судорожно сглотнув, спросил он.

— А ты не понимаешь? — вскинула брови она. — Или думаешь, нам удастся выжить здесь втроем?

Наверно, это лучший вариант, понимал Евгений. Что бы там ни было у них в прошлом, какая бы смутная тоска ни поднималась из самых глубин его существа, когда он видел ее, теперь они почти чужие друг другу люди. Он женат, и подумать страшно, как отреагирует Наталья, если узнает, что Светлана здесь, на корабле, что они виделись и разговаривали. Его и без того не самому счастливому браку ни к чему лишние потрясения. Ради жены, издерганной, измотанной работой, нервной женщины, для которой он оказался не лучшей поддержкой в жизни, он не должен больше искать встреч со Светланой. Ради Наташи, да и ради самого себя.

Да, это лучше всего, пусть сойдет и сядет на другой пароход. И спокойствие и благодать снова воцарятся в его жизни. В его унылой, затхлой, опостылевшей жизни…

Евгений протянул руку, осторожно дотронулся до ее волос, ощутив подушечками пальцев прохладную гладкость, и прошептал хрипло:

— Не надо! Останься здесь, пожалуйста!

Она вздрогнула, отшатнулась от его прикосновения, словно обожглась. Он отдернул руку, недоумевая, что это на него нашло. Ведь простой здравый смысл требует от него не приближаться к ней, не ворошить прошлое. Кто знает, каких чудовищных призраков можно разбудить. Так что за немыслимая сила тянет его к этой темноглазой женщине, сгибая волю и заставляя произносить слова, о которых потом придется пожалеть?

— Остаться? — переспросила она.

Но переспросила не удивленно, а как-то обреченно, словно заранее знала, что он ее об этом попросит, знала и чувствовала, что не сможет отказать.

— Зачем?

— Я не знаю, — признался он. — Не знаю. Просто… мне нужно тебя видеть.

Она нервно потерла кончиками пальцев висок, коротко взглянула на него и вдруг протянула руку и легко провела ладонью по его мягким волосам и прошептала:

— Седой…

Налетевший ветер рванул с плеч ее легкий белый шарф, и сквозь терпкий аромат духов Евгений почувствовал теплый знакомый молочно-миндальный запах ее тела. Он поймал конец шарфа и осторожно вернул его на место, как бы невзначай дольше положенного задержав ладони на ее хрупких плечах. А ветер все не унимался, рвал разноцветные флажки, украшавшие прогулочную палубу, морщил ярко-голубую поверхность реки, бросал ледяные капли в лицо.

Сердце колотилось так сильно, что Стефания невольно отстранилась, словно боясь, что Евгений расслышит его частые глухие удары. Это ощущение дежавю, от которого кружится голова и темнеет в глазах. Нелепая отчаянная попытка вернуть растаявшую юность. То время, когда жизнь лежала впереди долгим, захватывающим, исполненным тайн путешествием. Близость этого мужчины, его ускользающий взгляд, приглушенный знакомый голос… Как будто и не было этих восемнадцати лет.

— Ладно, — слабо улыбнулась Стефания. — Что толку ностальгировать? Все это давно в прошлом. И кстати, именно ты приложил для этого все усилия.

— Тогда мне казалось, что другого выхода нет. Думал, что, как только развяжусь с тобой, сразу стану спокоен и счастлив. Наконец почувствую себя настоящим мужиком.

— И как же? Удалось тебе? — вскинула брови она.

Он пристально посмотрел на нее, сжал губы, на скулах заиграли желваки. Что это? Или вопрос ее показался ему слишком личным, слишком жестоким?

— Нет, — медленно произнес он.

Ее словно обдало горячей волной. Что же это происходит? Вот он перед ней, мужчина, которого долго искала, и уже потеряла всякую надежду, что когда-нибудь найдет. Ее первая и неизменная, измученная, растоптанная любовь. И вдруг вот теперь, после стольких лет кропотливого вымарывания собственной памяти, он появляется и протягивает руку, произносит слова, именно те, которых она ждала от него, которые надо произнести, ни словом больше. И невозможно поверить, что все это явь. А может быть, только сон, мечта, воспоминание, уже давно размытое, подернутое дымкой времени?