Она властно махнула рукой в сторону двери, сквозь бившуюся в груди ярость и обиду понимая, что, если сейчас он уйдет, ее просто разорвет от боли, от отчаяния, от понимания, что их встреча — та, о которой грезилось столько лет, — оказалась ошибкой. Что никакого покаяния и прощения не будет! Что все, что было между ними, давно выжгла и отравила черная ненависть, и — кто знает — не сама ли она в этом виновна.
Евгений бросился к двери и вдруг резко обернулся. Глаза его сделались отчаянными, над скулами выступили два лихорадочно-красных пятна.
— Подожди! — охрипшим голосом выговорил он. — Постой, что же мы делаем? Я же совсем не это хотел тебе сказать…
— А что? — Губы ее шевелились почти беззвучно.
Но он понял и произнес шепотом:
— Двадцать девятое июня… Ты помнишь? Двадцать девятое июня!
Зрачки ее качнулись, в увлажнившихся глазах вспыхнули, преломляясь, тысячи радужных бликов. Не помня себя, не осознавая, что делает, находясь под властью этих магнетических, всегда завораживавших его глаз, Евгений шагнул вперед, протянув руки, сжал в ладонях ее лицо, коснулся дрожащими пальцами нежной кожи. Ничего не осталось — ни гнева, ни ярости, ни застарелых невысказанных обид, лишь горечь потерянного счастья комком застряла в горле.
Руки ее, плавно взлетев, коснулись его лица, бровей, висков, волос. Он жадно вдохнул ее знакомый, молочно-миндальный запах и осторожно, словно боясь, что от резкого движения волшебный сон рассеется, приник к ее губам.
— Милая моя, родная, любимая, — шептал он, целуя ее виски, брови, губы. — Я…
— Не надо, — теплая ладонь коснулась его рта. — Не говори ничего. Помнишь, когда-то мы умели понимать друг друга без слов…
Его широкие твердые ладони нащупали застежку платья, ощутили гладкость и мягкость ее кожи. Она вскинула руки, сделала что-то с прической, и темные волосы душистой лавиной обрушились на них, пряча от окружающего мира. Оторвавшись на мгновение от его губ, она шепнула:
— Пойдем! — и, сжав его пальцы, потянула за собой в спальню.
Здесь было темно, он не различал ничего после яркого, бьющего по глазам света гостиной. Разжал ладонь и в тот же миг потерял ее в темноте, в секунду ощутив панический страх перед возможной утратой. Ринулся на шорох, споткнулся обо что-то во тьме и, чертыхнувшись, рухнул на расстеленную кровать. Она была уже здесь, живая, теплая, гибкая, податливая. Прикасаясь к ней, он словно заново открывал каждый изгиб ее тела, узнавая и не узнавая его. Он помнил ее худой угловатой девчонкой, и юной женщиной, еще не осознавшей своей власти над мужчинами, и уверенной в собственной неотразимости дивой. Но, кажется, впервые она была с ним такой — открытой, покорной, щедрой, отдающей все без остатка и позволяющей брать, сколько он хочет. И каждое прикосновение горчило, отдавалось застарелой болью, словно кто-то неосторожно касался давно затянувшейся, но все еще не сгладившейся раны. И он снова и снова припадал к ней, как к неиссякаемому живительному источнику, пока наконец не замер рядом, опустошенный.
19
Жаркая ночь, плавно покачиваясь, обволакивала теплоход. Темно-золотой месяц, зацепившись краем за дымящую трубу, плыл вслед за кораблем. Тихо плескалась уставшая за долгий день вода.
Последние посетители «Волжских просторов» утомленно горбились за своими столиками. Наталья давно допела «Огней так много золотых на улицах Саратова» и теперь, поделив щедрые чаевые с музыкантами ансамбля, выплыла из ресторана уже без сценического костюма, в обычной одежде.
До чего же хорошо на палубе! Тепло, как летом, и воздух… Надо бы Женьку, если не спит еще, вытащить прогуляться.
Выступление прошло без эксцессов, они собрали неплохую выручку, и настроение у Натальи было приподнятым. Все неприятности последних дней показались вдруг мелкими и глупыми. Она ведь сильная, опытная, дотошная, ее не так-то просто обойти. Стоит только постараться, приложить усилия, и снова все наладится, вернется на свои места.
Ерунда это все с разводом. Это Женька в сердцах сказал, брякнул, не подумавши. На кой он сдался Светке — она, сразу видно, теперь баба зажиточная, почище чем прежде. А он кто — голь перекатная, да еще с претензией. Главное, сам ведь это прекрасно понимает. Интеллигенция хренова. Она на него и смотреть не станет, а он помыкается, да и прибьется обратно к родному берегу.
Сейчас уже невозможно определить изначальную природу ее чувства к мужу. Была ли это любовь, вспыхнувшая в тот первый вечер, столкнувший их на маленьком речном пароходике — и ведь, подумать только, тоже на воде! Или легкая симпатия, которую подогрело соперничество, необходимость изображать перед Светланиными родителями влюбленную невесту, зная наверняка, что, обнимая ее, парень думает о другой? А может, Женя был очередным этапом, одной из ступенек к Светланиному пьедесталу, который Наталье так хотелось занять…
Столько лет она сталкивалась с ним чуть ли не ежедневно; она видела его на премьерах в театре — в идеально сидящем темно-сером костюме, под руку с блистательной женой, дома — лохматого и полусонного, приходящего в себя после очередной ночной попойки, за работой — встрепанного, с перепачканными краской пальцами и покрасневшими от напряжения глазами, на пляже — золотисто-обнаженного, с играющими под смуглой кожей мышцами. Ей столько раз приходилось наблюдать за их со Светланой играми — они никогда не отличались стыдливостью, — что она точно знала, как темнеют от возбуждения его зеленоватые глаза, как он дышит, часто и прерывисто, обнимая любимую женщину, как над его верхней губой выступают мелкие капельки пота. Да что там, казалось, она узнала вкус его губ раньше, чем он впервые поцеловал ее.
Она словно бы никогда и не строила планов, как заполучить его. Он просто с самого начала казался ей своим и, когда все между ними наконец произошло, испытала не эйфорию победы, а лишь спокойное удовлетворение, как будто вернула себе свою же собственность. В конце концов, они столько раз изображали жениха и невесту перед старшими Полетаевыми, прежде чем Светка решилась-таки признаться, что случившееся вовсе не казалось таким уж невозможным.
Для себя она определила произошедшее так: Женя просто был ослеплен фальшивым блеском Светланы, но в конце концов прозрел, раскусил ее подлую, эгоистичную, предательскую натуру и понял, кто из подруг и в самом деле заслуживает любви. И как бы ни складывались их отношения все эти годы, Наталья ни секунды не собиралась возвращать отвоеванное. Плохой или хороший, богатый или бедный, Женя являлся ее собственностью, с которой она не собиралась расставаться.
Наталья вошла в каюту, чертыхнулась, не сразу нащупав выключатель. Вспыхнувшая тусклая лампочка осветила пустую, застеленную казенным одеялом койку. Мужа в комнате не было.
Она несколько секунд тупо смотрела на незанятое спальное место, а затем хлопотливо заметалась, не зная, что делать. Ушел! Бросил! Сбежал к той? Что же теперь?
Задыхаясь, судорожно хватаясь за грудь, выскочила из каюты, бросилась куда-то по темным узким коридорам.
Одна? Теперь навсегда одна? И никого рядом?
Перед глазами вспыхивали мучительные картины — Женя, счастливый, улыбающийся, обнимает Светлану, и та склоняет ему на грудь величественную голову победительницы. Сейчас! Сию минуту! Они вместе… Больно! Невыносимо! За что? Неужели это возмездие за тот день, когда она, смеясь, каталась по мягкой супружеской кровати, а Светлана со свистом глотала воздух, судорожно хватаясь за отвороты пушистой шубы?
Где-то впереди скрипнула, открываясь, дверь. Наталья, тяжело дыша, привалилась спиной к стене, почти неразличимая в сумраке южной ночи, боясь только, что грохот колотящегося в голове сердца выдаст ее.
Одна из кают приоткрылась, и в коридор, вжимая голову в плечи, выкатился Баренцев. Дверь еще не успела захлопнуться за ним, как из темноты с победным индейским кличем выпрыгнула Нина и, ловко ввернувшись в дверной проем, за волосы вытащила в коридор Анжелу.
— Ах ты, проститутка поганая! Я тебе покажу, сучка блудливая, я живого места от тебя не оставлю! — верещала оскорбленная супруга.
Анжела выла и отбивалась. Баренцев, кряхтя, как испуганный индюк, метался между обеими своими дамами. Анжеле удалось все-таки вырвать из цепких лап женщины-бульдога свою все еще роскошную, хотя и изрядно потрепанную гриву, и она, гаркнув на прощание: «Истеричка!», укрылась за дверью каюты. Нина бушевала еще несколько минут, молотила по двери ногами, пыталась высадить стекло сумочкой, затем, убедившись в бесполезности своих действий, переключила гнев на супруга, изловчившись, ухватила неверного за ухо и поволокла согнувшегося в три погибели и подвывающего от боли депутата в семейное гнездо.