Взмокшая от пота кофточка Натальи почти прилипла к стене. Бежать было некуда. Да, они там, в комфортабельном многокомнатном люксе. Он целует ее и шепчет нежные слова, те, которых она давно уже от него не слышала. Да и слышала ли когда-либо… Но что можно сделать? Схватить его за шиворот и уволочь, как супруга депутата Баренцева?
Медленно ступая отяжелевшими ногами, Наталья вышла на палубу, привалилась к перилам и некоторое время стояла, жадно глотая воздух, тупо глядя в черную бурлящую внизу воду. Где-то вдалеке раздался отчаянный пронзительный крик, словно вместе с ней оплакивающий ее несчастье. Наталья дернулась и тут же поняла: это чайка кричит низко над водой.
Где-то за окном тревожно крикнула чайка. Вдалеке отозвался низкий густой гудок встречного теплохода. Теплая темнота покачивалась в каюте.
Светлана лежала навзничь, боясь шевельнуться, поднять голову, чтобы неосторожным движением не разрушить снизошедший на мир покой. Черт возьми, прожить тысячу жизней, множество раз умирать и рождаться заново, менять имена и места жительства только для того, чтобы убедиться в финале, что нигде не будет так спокойно и легко, как под рукой того, первого, навсегда вошедшего в твою жизнь мужчины.
В темноте она едва различала его рядом с собой. Чуть белело рядом плечо, на смятой подушке покоилась откинутая голова, заглянувший в иллюминатор месяц высветил тонкий аристократический профиль, скользнул по высокой скуле, тронул губы.
«Как я любила когда-то этот надменный горделивый вид на людях, непоколебимую уверенность, что лучше него только боги, и эту пронизывающую беззащитность, видимую только мне. Как хотелось дотронуться до его лица, как хотелось слышать его запах, говорить с ним, смотреть на него снизу вверх, ни в коем случае не снисходительно, и принимать за истину в высшей инстанции все, что он мне скажет. Как хотелось мне смотреть в его глаза и быть не певицей, не артисткой, не главной надеждой Большого, а обыкновенной любящей женщиной, женой, матерью его детей».
Евгений, едва различимый в темноте, шевельнулся, щелкнул выключателем. В изголовье кровати зажглось хрустальное бра. Стефания прикрыла глаза рукой от яркого света, посмотрела на него сквозь пальцы. Все такой же тонкий и гибкий, сидит, подобравшись, обхватив длинными руками собственное колено, уткнувшись в него острым подбородком, — лесной фавн на отдыхе. Только волосы наполовину седые. Взгляд ее, опустившись ниже, словно споткнулся о темный шрам на левой стороне грудной клетки.
И все ее существо наполнилось вдруг тупой, выматывающей, разрывающей нутро болью. Светлана потянулась к нему, ткнулась лбом в грудь и прошептала почти беззвучно:
— Прости…
— За что? — он сжал руками ее покорную покаянную голову.
— Понимаешь, — заговорила она быстро, не поднимая глаз, — моя беда в том, что я всегда необыкновенно много лгала. С самого детства. И в конце концов разучилась отличать правду от вымысла. И если вдруг так случалось, что мое вранье принимали за чистую монету, я, словно в отместку, принималась выламываться еще изощреннее. Меня называли зазнавшейся выскочкой, хладнокровной интриганкой, избалованной звездулькой — без чувств, без привязанностей, а я соглашалась и изо всех сил старалась оправдать свою репутацию. И в конце концов мне поверили уже все, даже самые близкие, даже ты. Я запуталась, чудовищно запуталась тогда.
— Знаешь, — вторил он ей, — я и тогда, и потом все время ломал голову, куда все исчезло. Ведь было же чистое, настоящее, самое важное в жизни. Как мы ухитрились все это истрепать, изгадить, превратить во что-то неловкое, гнетущее, постыдное. Ведь когда-то мы верили друг другу… друг другу, а не тому, что болтают люди. Нам никто был не нужен, мы хотели удрать на край света и жить там вдвоем. Мы плевали на условности, на разные отравляющие жизнь бытовые мелочи, а с годами они стали расти, становиться все важнее и в конце концов вытеснили все остальное….
Она приподнялась и прижалась горячими губами к его виску, невесело рассмеялась:
— Мы с тобой сейчас, как пережившие кораблекрушение. Сидим на обломках и сетуем, как все было прекрасно и как безвозвратно рухнуло.
Он вдруг выпрямился, помотал головой, в глазах его зажглись озорные искры:
— А давай попробуем начать все сначала? Давай? Как будто мы сейчас с тобою вместе впервые. Помнишь, ты лежала вот так же. Только голову чуть поверни. Ага, правильно. Здесь, правда, нет соломы, ну ничего, сойдет, — он потянул на себя светло-желтое атласное покрывало, накрыл им лодыжки Светланы. — Так… Ты лежала, закрыв глаза. А я… Что же я сделал?.. Ах, да!
Он потянулся к столику, схватил бумажную салфетку, обернулся, чуть склонил голову к плечу, не отрывая глаз от распростертой рядом любимой женщины.
— Стой! Не двигайся! Я хочу нарисовать тебя! — медленно сказал он, извлекая откуда-то из глубины памяти давно забытые слова.
— Ну уж нет, — рассмеялась она, отбрасывая покрывало и приподнимаясь на кровати. — Хватит с меня! Я помню, в доме житья не было от моих портретов. В каждой комнате, на каждой стене по десятку. Не спрячешься!
— Не обольщайся, я тебя рисую не ради твоих прекрасных глаз, — поддержал он шутливый тон. — Просто ты хорошо на меня действуешь. С творческой точки зрения.
— Как странно ты это сказал, — протянула она. — «Рисую»… В настоящем времени.
— Я и должен так говорить, — пояснил он, откидываясь на подушку рядом с ней. — Этих лет не было. Совсем не было, понимаешь! Мы на твоей старой даче, на чердаке. Дождь кончился, скоро выйдет солнце, и мы пойдем во двор пить чай под яблоней.
— Не выйдет, — покачала головой Стефания. — Знаешь, где-то я читала, что хотеть начать жизнь сначала — это желать смерти собственным детям. Вычеркнуть из своей жизни Эда…
— Да, верно, — кивнул Евгений. — Но знаешь что, мы можем постараться представить себе, что это наш с тобой сын. Помнишь, мы же всегда мечтали…
Светлана быстро взглянула на него, в ее темных глазах блестело что-то странное, то ли затаенная боль, то ли горькая насмешка.
— Особенно стараться не придется.
20
…
Дорогая, милая девушка, замечательная Наташенька, приветливое круглое личико!
Теперь, спустя эти тяжкие для нас обеих месяцы, могу выразить тебе свою бесконечную признательность. Прежде я жила свободно, аки бабочка, перемахивая с цветка на цветок. О будущем не задумывалась. Мне было легко и радостно в парении. Я была счастлива и любима. Про ненависть, коварную, первозданную и исступленную, читала только в книжках. Все казалось мне радостью, я так любила и окружающих, и своего мужа, и темные ночи, и золотистые рассветы.
Спасибо тебе, моя вернейшая, сердечнейшая подруга, только благодаря тебе я узнала, что способна на такие сильные чувства. Именно благодаря тебе я впервые страстно захотела кому-то причинить боль. Физическую боль, невыносимую. Ох, душенька моя, если бы ты интересовалась статистикой и прилично умела читать, то выяснила бы, сколько же нас, бедолаг, томится за решеткой, нас, безвинных, просто не сумевших справиться с таким страстным чувством — чувством к новой жене мужа.
Наташенька, мне совсем теперь не хочется вступать с тобой в известный диспут, как же можно по ночам любить чужих мужчин. И я не стану повторять тебе всю ту брань, что ты выплеснула на меня во время нашей последней встречи. Все те слова, что ты, вероятно, не раз произносила на ухо некогда моему мужчине. Этому разнесчастному существу, жалкому мытарю и страдальцу. Маленькому Муку, который был найден тобой и отогрет, обласкан и загорожен твоими невообразимыми щеками от геенны огненной. То бишь от меня, женщины, с которой он прожил больше десяти лет.
Тем не менее мне отчего-то хочется успокоить тебя от тех страхов, которые, конечно же, тебя терзают. Итак:
Нет, мне не грустно.
Нет, я не хочу вернуть человека, который меня так беззастенчиво предал.
Да, меня страшит тот факт, что мужчина, десять лет носивший меня на руках, никогда не узнает о своем крохотном сыне. Страшит, как мог за этот небольшой промежуток времени человек, некогда исключительно добрый и благородный, совершенно выродиться как личность. Меня не может не огорчать личностная катастрофа мужчины, с кем была проведена вся юность. Катастрофа собственного прошлого, ибо люди, близкие нам, его и составляют.