— А идите вы к черту, дети! Делайте, что хотите! Все равно никого не послушаетесь, пока не разобьете собственные лбы.
Она шагнула к Эду, притянула к себе его голову, поцеловала в спутанные вихры. И в это мгновение, когда она прижимала сына к себе, дотрагиваясь губами до его лба, лицо ее стало вдруг совсем другим — мягким, нежным, отрешенным. И я поняла, что для нее, успешной, знаменитой, обласканной публикой, нет в жизни ничего дороже и важнее этого мальчишки. Что, несмотря на всю ее твердость и властность, а может быть, именно благодаря им, любит его она безоглядно, бескомпромиссно, бешено. Любит как единственное вырванное у жизни сокровище. И мне на секунду стало вдруг страшно от столкновения с таким сильным, неуправляемым, стихийным чувством.
Стефания прошептала:
— А все-таки, если не ночуешь дома, лучше предупреждать. — Затем качнула головой, перевела дыхание и объявила решительно:
— Эдвард, когда м-м-м… приведешь себя в порядок, зайди, пожалуйста, в каюту, я хочу познакомить тебя… с одним человеком.
Эд вернулся через два часа, и, увидев его, я даже испугалась. Создавалось ощущение, что Стефания познакомила его с самим дьяволом из преисподней. Мальчик мой глядел мрачно, губы его, обычно такие скорые на улыбку, были сурово сжаты, брови хмурились. Он молча прошел в мой пенал и повалился на койку лицом в подушку. Я присела рядом, осторожно тронула его за плечо:
— Эй! Ты чего?
Он буркнул, не поднимая головы:
— Да так… Познакомился кое с кем…
— С Евгением? — понимающе протянула я.
— Ты знала? — немедленно вскинулся он. — Знала и молчала?
— Догадывалась, — кивнула я. — Так получилось, что, когда я разбирала записи твоей матери, мне стала известна эта история.
— Почему ты мне не сказала? — Он обвиняющее уставился на меня покрасневшими глазами.
— Ты и в самом деле считаешь, что я должна была разболтать чужую тайну? — вскинула брови я.
Не могла же я, в самом деле, сказать моему пионеру-герою, что поначалу намеревалась использовать случайно выкопанную информацию в своих целях. Пришлось изобразить благородное негодование, и, наверно, это получилось хорошо, потому что Эд немедленно смутился и сказал:
— Извини, ты права, конечно. Я просто… никак не могу прийти в себя.
— Но разве это так уж плохо — найти отца? — попыталась ободрить его я. — Чего ты так расстроился? Вряд ли он станет пороть тебя по субботам…
— Ты не понимаешь, — горячо заговорил он. — Она все разрушила, все, чем я жил до сих пор! Господи, я всю жизнь считал ее идеалом. Она была для меня не просто матерью, а символом чистоты, женственности, красоты. Я думал, что если на кого и можно положиться в этом мире, то это на нее. Она всегда находилась рядом, всегда понимала меня, во всем поддерживала. Я был уверен, что у нас идеальная семья, что отец и мать искренне любят друг друга. Когда он умер, я боялся, что горе сломит ее, старался, как мог, помочь ей, утешить. А теперь вдруг все, чем я жил до сих пор, оказалось ложью. Мой отец неизвестно кто, мою мать я совсем не знаю… Почему она молчала все эти годы, а теперь вдруг решила открыться? Вся эта пакость, пошлый вульгарный фарс… Она учила меня быть смелым и правдивым, а сама оказалась трусливой, лживой, подлой…
— Подожди, — попыталась я прервать этот хлынувший на меня поток горечи, — мне кажется, ты несправедлив…
— Нет, это ты подожди! — резко оборвал он. — Я ненавижу их всех: этого хлыща с постным лицом, которого мне теперь нужно считать отцом вместо Фабрицио, его скандальную толстуху, на которую он посмел когда-то променять жену, ненавижу собственную мать… Можешь ты это понять? И самого себя тоже…
— Господи, себя-то за что? — участливо спросила я.
— За то, — глухо произнес он. — За то, что оказался таким жалким слабаком. Что сбежал…
Я придвинулась к нему, притянула его голову к себе на колени, принялась ласково перебирать отливающие медью кудри. Бедный мой, чуткий, наивный мальчик. Такой юный, ничего не знающий о жизни, жаждущий справедливости со всей юношеской жестокостью. Он сам никогда не ошибался, никогда не поступал против совести и оттого не знает милосердия. В конечном счете именно лучшие, честнейшие и неиспорченные идеалисты оказываются самыми беспощадными палачами. Им, непогрешимым, непонятны человеческие слабости и ошибки. Стефания боялась, что он не простит ей… И правильно боялась. Кому, как не ей, знать, какого правдолюба она воспитала.
Я гладила его по волосам, убаюкивала и приговаривала вполголоса:
— Хороший мой, честный, добрый… Не мучайся так. Все наладится, все будет хорошо.
А сама не могла не думать о темноглазой женщине, женщине, которая пошла ва-банк и проиграла.
22
— Алена, вот ваш гонорар за работу, — Анатолий Маркович протянул мне бумажный конверт. — Я немного добавил за оперативность.
Глаза Голубчика под набрякшими тяжелыми веками налились красным, по движениям его сильных рук, чуть более плавным и размашистым, чем обычно, я поняла, что хозяин «Михаила Лермонтова» за этот вечер не раз прикладывался к бутылке с вискарем. Неужели уже знает о счастливом воссоединении Стефании и Евгения?
— Да что вы, это не срочно. Я вполне могла бы подождать до конца круиза, — рассыпалась в любезностях я, сама же, однако, поспешно спрятала конверт в сумку.
— Ну зачем. Как я понял, ваша работа почти окончена, — возразил Голубчик. — Тем более, учитывая новые обстоятельства, необходимость в вашей помощи у Светланы может уже не возникнуть.
Знает, поняла я. Ну что ж, это понятно, наверняка у него тут полно нанятых осведомителей, да и просто бескорыстных доброжелателей. Бедняга, поплатился, можно сказать, за собственное благородство. Не захотел выкинуть Меркулова с теплохода, решил показать, что не боится соперничества, ну и получил. Интересно, ожидал ли он такого исхода? Я, к примеру, до последнего не могла поверить, что Стефания предпочтет бывшего мужа, это же нонсенс.
Однако, как ни горько было Анатолию Марковичу осознавать собственное поражение, держался он молодцом, впрочем, как и всегда. Его железная выдержка давно уже являлась предметом моей тайной зависти.
— Хорошо, как вам удобнее, — улыбнулась я, — если вам еще когда-нибудь понадобятся мои услуги…
В комнате, смежной с кабинетом босса, тихо хлопнула дверь, и на пороге показалась Стефания — в легком белом платье, вся словно светящаяся, кипящая жизнью, помолодевшая. Как ни пыталась она выдержать подобающее финальному объяснению томное и печальное выражение лица, радость и оживление так и прыгали в ее блестящих черных глазах.
— Толя, — осторожно начала она и осеклась, увидев меня. — О, привет, Алена!
— А-а, госпожа Меркулова! — расплылся в сардонической усмешке Голубчик.
Он поднялся из-за стола навстречу вошедшей. Теперь стало заметнее, что он много выпил, в обычном состоянии он никогда бы не позволил себе такого издевательского приветствия.
— Ты уже знаешь, — стараясь оставаться спокойной, констатировала Стефания.
— Конечно, я ведь неустанно забочусь о комфорте пассажиров. Как же мне не знать, что одному из них так не понравилось в каюте третьего класса, что он приложил все усилия, чтобы переехать в люкс.
Он подошел к Стефании почти вплотную. Рядом с его могучей каменной фигурой она неожиданно показалась особенно хрупкой и беззащитной, и я невольно вздохнула о том, какой красивой парой они могли бы быть, не появись на корабле бывший муж-неудачник.
— Впрочем, — продолжал глумливо Голубчик, — здесь вряд ли есть моя вина. Полагаю, страной проживания этот привередливый гражданин также недоволен и в самом скором времени переместится значительно южнее. Или, может быть, это ты переедешь в Москву, бросишь сцену, будешь жить на зарплату художника-оформителя? — Его черные брови поползли вверх, губы сложились в издевательскую усмешку. — Так как же, пойдешь на такую жертву?
Зрачки Стефании задрожали, краска сбежала с лица.
— Даже… — начала она плоским злым голосом. — Даже если бы я решилась на это, он ни за что не примет…
— Примет, еще как примет, — заверил Анатолий. — Ему не привыкать принимать от любящих женщин поддержку и утешение.
Он вернулся к столу, щедро плеснул виски в стакан, забыв предложить остальным — небывалый случай, отхлебнул и продолжил: