— А-а-а, и ты здесь, — взвизгнула Наталья. — Удобно устроился с двумя-то женами. Одна — парадно-выходная, а другая чернорабочая. Идеальная семья! И не страшно тебе с ней в одну постель-то ложиться? Она ж тебя, милого дружка, в свое время чуть не прикончила! Или ты уж про все забыл, ножки ей целовать готов? Как же, она хорошая, честная, несчастная. А я — стерва да разлучница. А то, что я тебя двадцать лет за хребтом тащила, так это я все из бабьей злобы да вредности! Да, не повезло тебе, плохая я у тебя, неудачная! И детей-то тебе не родила… — отпихнув Меркулова, она снова заорала, обращаясь к Стефании: — Это ты верно удумала — сыном его повязать! Он на голос крови падкий, это я знаю, сама проверяла! Да на том и погорела! Не получилось у нас с детьми. Бывает. Да и в остальном тоже… не получилось… Отравила ты его на всю жизнь, ведьма проклятая!
— Мама, пойдем!
Протиснувшийся сквозь зевак Эд схватил Стефанию под руку, намереваясь увести ее прочь. Стефания же неожиданно мягко отстранила Эда, двинулась по проходу вслед за Натальей, которую вели охранники, и громко позвала:
— Тата!
Всхлипывавшая женщина обернулась. Охранник остановился, продолжая тем не менее цепко сжимать локоть своей подконвойной. Стефания, уже справившись с собой, невозмутимая и величественная как прежде, подошла к Наталье почти вплотную, поймала болтавшуюся в воздухе безжизненную руку, сжала ее и неожиданно четко выговорила, глядя женщине прямо в глаза:
— Я никогда не желала тебе зла. Если я в чем-то виновата перед тобой, это вышло не умышленно. Прости меня!
И та, услышав ее слова, распустила сделавшийся совсем уж бесформенным рот и зарыдала надтреснутым басом.
Не знаю, чего было больше в поступке Стефании — красивой позы, рисовки перед замершей в восхищении толпой или истинного, свойственного особам королевской крови великодушия, но на меня вся эта сцена — плюющаяся злобой и ненавистью вперемешку с горечью и болью базарная тетка и шагнувшая ей навстречу гордая в собственном смирении небожительница — произвела неизгладимое впечатление. Охрана давно уже выпроводила с борта теплохода журналистов, Наталью увели, зеваки разошлись, а я все так же стояла открыв рот и таращила глаза на Стефанию.
Когда наконец все успокоилось, она повернулась к Евгению. Темные глаза ее требовательно сверкнули.
— Так, значит, у вас нет детей? — спросила она. — А как же тот ребенок… Ваш сын, которого она ждала тогда?
До Меркулова, казалось, не сразу дошел смысл ее вопроса. Он помедлил, глядя куда-то в плескавшуюся за бортом темную воду, испещренную дрожащими и качающимися оранжевыми дорожками от горящих на теплоходе огней. Затем медленно произнес:
— Дочь… Это была девочка.
26
Стояла влажная, удушливая жара. Окно кабинета главврача роддома было распахнуто настежь, но воздух, казалось, совсем не проникал в комнату, висел над заваленным бумагами столом горячим недвижимым маревом. За окном пенились осыпанные белыми лепестками кусты боярышника. Какой-то ошалевший от счастья молодой папаша, задрав голову, вопил, стараясь докричаться до окон четвертого этажа:
— Ленка! На кого он похож? А? Что?
Широкоплечая мужеподобная тетка в крахмальной шапочке, надвинутой на седой ежик волос, устало и досадливо взглянула на утомившего ее непонятливого посетителя.
— Голубчик мой, я вам искренне сочувствую, но что вы от меня хотите? Беременность — это всегда в некотором смысле лотерея. Бывают случаи, перед которыми медицина бессильна.
Евгений, мявшийся у порога, закашлялся, судорожно прижав к губам платок. На светлой ткани остался красноватый след. Врач подозрительно покосилась на него, словно вынюхивая, не притащил ли этот надоедливый посетитель в ее стерильное царство открытую форму туберкулеза, и Евгений, смутившись, буркнул:
— Извините, я не заразен. Это… последствия травмы.
Он и сам не знал, почему никак не решится взяться за металлическую, отполированную множеством ладоней ручку двери. Как будто, пока он здесь, остается еще слабая призрачная надежда на что-то.
— Ну хорошо, я понимаю, этого ребенка она потеряла… — сбивчиво начал он. — Но почему же… Почему больше не будет?
Врачиха-гренадер в раздражении резко сдвинула к краю стола кипу бумаг.
— Родной мой, вы понимаете, что такое маточное кровотечение? Вы представляете себе объем кровопотери? Счет идет на минуты, и единственный способ спасти женщине жизнь — это удаление матки.
Она встала из-за стола и направилась к Евгению, буквально выдавливая, выдвигая его своим мощным торсом из кабинета, участливо приговаривая:
— Я разделяю ваши чувства, но поверьте, мы сделали все возможное. Супругу вашу выпишут через неделю. Что взять на выписку, вам в приемном покое объяснят. Всего доброго.
— Постойте, а кто… кто это был? — зачем-то выкрикнул он в уже захлопывающуюся дверь. — В смысле, плод… Мальчик или девочка?
— А это-то вам зачем? — с сожалением вскинула бесцветные брови врач. — Ну, девочка…
Евгений и сам не заметил, как оказался уже в квадратном внутреннем дворике. На круглой аккуратной клумбе чахли выжженные небывалой майской жарой бледные тюльпаны. Из подъехавшей «Скорой» санитары помогали выбраться стонущей женщине. Голосистый папаша все еще верещал:
— А нос чей? А? Мой?
Евгений поднял голову, пробежал глазами ряд одинаковых, до половины закрашенных белым, подслеповатых окон. За одним из них находилась сейчас его измученная, истерзанная бесполезными гинекологическими манипуляциями жена.
Спустя полгода, промозглым зимним вечером Евгений возвращался домой, в тесную двушку на окраине, доставшуюся им с Натальей путем многоступенчатых семейных разменов. В темно-синем насморочном небе надрывались вороны, над головой сплетались голые ломкие ветки деревьев.
Серая кирпичная пятиэтажка с одинаковыми узкими балконами, забранными витой решеткой, с протянутыми под окнами бельевыми веревками так не похожа была на торжественно-мраморный «сталинский» дом, где он жил до недавнего времени. Евгений вошел в пропахший кошками темный подъезд (лампочку на первом этаже регулярно выкручивали) и поднялся на пятый этаж. Ткнул ключом в замочную скважину, но дверь легко поддалась под рукой, провалилась в черноту безмолвной квартиры.
— Тата! — тревожно позвал он. — Наташа! Где ты?
Прислушавшись, различил какое-то бульканье из кухни, не снимая пальто, бросился на звук, щелкнул выключателем, охнул испуганно.
Тата, растрепанная, в выцветшем домашнем халате, скорчившись, полулежала на полу, примостив голову на холщовый мешок с картошкой. Присев на корточки, Евгений развернул ее к себе, вгляделся в оплывшее, испитое лицо, вдохнул тяжелый запах спиртного. Супруга с трудом разлепила отекшие веки, попыталась сфокусировать взгляд на лице мужа и бормотнула что-то неразборчивое.
— Господи, опять? — тяжело мотнул головой Евгений. — Ты же обещала…
Сбросив на пол пальто, он ухватил жену под мышки и поволок в ванную, успев зацепить по дороге эмалированный чайник. Сгрузил Тату на пол, перевалив головой через бортик ванны, плеснул из чайника в жестяную кружку, сунул жене:
— Пей!
Она попыталась оттолкнуть его руку, он же настойчиво, с силой удержал ее голову, повторив:
— Пей!
Наталья сделала несколько крупных булькающих глотков, и в то же мгновение тело ее скорчило судорогой, она сильнее перевалилась через бортик ванны в приступе тошноты.
— А-а, вот молодец, давай еще, — командовал Евгений.
Через полчаса он помог мокрой, подвывающей, но уже способной соображать супруге добраться до кровати. Наталья повалилась на нее, съежилась — бесформенный комок влажных тряпок, полотенец и простыней, прохрипела:
— Я не хотела… Не знаю, как это вышло. Прости!
Евгений сел на край кровати, ободряюще похлопал ее по плечу.
— Что еще случилось?
— Уволили… из театра… — невнятно пробормотала Наталья.
Евгений лишь молча кивнул. Он давно этого ждал, руководство Большого и так целых полгода сквозь пальцы смотрело на ежемесячно повторяющиеся запои одной из хористок. Ясно было, что вечно принимать в расчет ее сложные жизненные обстоятельства они не станут.
Тем более что именно Наталью в театре считали виновницей главного театрального скандала прошлого сезона, закончившегося потерей самой многообещающей солистки оперной труппы.