— Успокойся! — снова попробовала вразумить его Стефания. — Успокойся и выслушай меня. Мне нужна твоя помощь. Сама я не справлюсь с местными чиновниками.
— Я, я, я… Ты только о себе и помнишь! Никогда нет дела до других…
Меркулов ничего не хотел слушать, орал, обвинял всех и вся, потом начинал плакать, каяться во всех смертных грехах, просить прощения и снова обличать. В конце концов, отчаявшись, Стефания оставила его одного в комнате и вошла ко мне. Входная дверь тут же с грохотом захлопнулась. Наверное, Евгений Владимирович воспользовался давно испытанным способом решения проблем — просто сбежал.
Ничего не говоря, не глядя на меня, Стефания присела на край кровати и с силой сжала ладонями виски. И впервые за эти дни что-то дрогнуло во мне, какой-то слабый отклик на события внешнего мира. Я протянула руку и дотронулась до ее плеча, и она глухо отозвалась:
— Не надо, Алена.
И тогда я поняла, что ей хуже, несоразмеримо хуже, чем мне. Что она потеряла то единственное, что значило для нее больше, чем сцена, успех и признание. То, что давало ей осознание, что она тоже живая чувствующая женщина, а не только глянцевая картинка из репортажей светской хроники. Что она боится и не может себе позволить ни на минуту ослабить стальной корсет, стягивающий ее, иначе в то же мгновение упадет, растечется обессиленной, бесформенной массой и никогда уже не поднимется. Что она ходит, говорит и даже дышит просто по инерции. Потому что жизнь ее остановилась, оборвалась там, на корабле, и как быть дальше, она не знает, и продолжает двигаться, выполняя простые отработанные действия, как заведенная кукла.
И в то же время я знала, что она выстоит, выдержит это новое, обрушившееся на нее несчастье, которое сломило бы сотни обыкновенных женщин. Выдержит именно потому, что она — не обыкновенная, потому что она — одна из немногих на земле, нашедших свое истинное предназначение, и именно оно даст ей силы не сломаться. Потому что тяжесть, легшая ей на плечи, тяжесть утраты единственного, не положенного ей, украденного у судьбы сына, для обыкновенной женщины непосильна. Выдержать ее может лишь та, устами которой со сцены говорит Бог.
Мне же еще нужно было найти свое место в жизни, отыскать то дело, которое за волосы вытащит меня из трясины воспоминаний, поднимет на ноги и станет, словно строгий конвойный, подталкивать в спину, заставляя бесконечно двигаться вперед. Я понимала, что это необходимо, что это единственный способ выжить, но пока еще не представляла, где его искать.
— Алена, — заговорила Стефания минутой позже, и голос ее так и не дрогнул ни разу, — нам нужно что-то делать. Я была сегодня в местном морге, они не оказывают услуги по транспортировке тел и отказываются сотрудничать с итальянским похоронным бюро. Я не знаю современных российских законов. Нужно получить разрешение у какого-то чиновника, это требует времени, но в морге отказываются держать… тело дольше недели. Я не знаю, как быть. Евгений Владимирович, как вы, наверно, поняли, сейчас не помощник… Придется нам с вами как-то самим взяться за это…
Я рассеянно слушала ее. Наверное, это были очень важные соображения. Но мне, как и Меркулову, казалось, что теперь уже все равно. Какая разница, где он будет лежать, если я уже больше никогда не увижу его высвеченных солнцем глаз, его тронутых загаром скул, не дотронусь до пахнущих ветром медных кудрей, не почувствую, как его руки, неловкие и жадные, обнимают меня… С силой сжав зубы, я молчала, раскачиваясь из стороны в сторону. Стефания посмотрела на меня, и в глазах ее промелькнуло выражение беспомощности.
И в эту минуту, как в плохом фильме, в соседней комнате снова хлопнула дверь, и еще через мгновение к нам решительно, по-хозяйски вошел Голубчик. Стефания вскинула голову, и что-то дернулось в ее лице, забилось в глазах невозможной надеждой. Анатолий Маркович прошел прямо к ней, привлек к себе, прижал ее невидимое теперь мне лицо к своей груди и заговорил быстро и негромко:
— Света, я обо всем договорился. Разрешение будет завтра. Мы сможем вылететь через три дня. Похороны состоятся в Риме в пятницу.
И Стефания как-то тяжело охнула и прижалась к нему. Он же похлопывал ее по спине своей широкой сильной ладонью и тихо увещевал:
— Ну будет, будет… Держись, родная моя! Ты сможешь, я знаю…
— Но для чего, Толя? — глухо выговорила Стефания. — Зачем, для кого мне теперь держаться?
— Ради него, ради Эда, — просто ответил Анатолий. — Он знал тебя сильной, мужественной. Каково ему было бы видеть, что его смерть тебя сломила? Ты должна выстоять. Ради него… Ради меня. Это ведь первый раз, когда я о чем-то тебя прошу…
— Вы слишком многого хотите от меня, слишком многого, — простонала Стефания, не поворачивая головы. — Но хорошо, о господи, хорошо. Я… попробую…
Через несколько минут она слегка отстранилась от него и обернула ко мне потухшее, застывшее лицо. Протянула свою красивую, белую, унизанную кольцами руку и тронула мою ладонь.
— Поедешь со мной? — вдруг очень легко и буднично спросила Стефания. — Не как личный секретарь, а просто… просто потому, что он…
И вдруг что-то надорвалось в моей груди, и я, хрипло взвыв, бросилась к ней и спрятала лицо у нее на груди, чувствуя, как кожу мягко ласкает тонкий шелк, а волосы гладит теплая ладонь.
Позже, вечером, когда Стефания прилегла наконец, сморенная успокоительным, я спустилась вниз. Страшно хотелось пить, а до коридорной докричаться так и не удалось, и я заглянула в бар купить бутылку воды. Разумеется, Меркулов снова обнаружился там. Сидел в углу, за дальним столиком, мертвецки пьяный и показательно несчастный. Рядом же с ним помещалась неизвестно откуда подоспевшая на помощь Наталья. Евгений потерянно тыкался лбом в ее круглое плечо и сипел:
— Наташа! Наташа!
Она ловила его беспокойные руки, прижимала их к своей пышной груди, словно специально вылепленной природой для утешения страждущих, и журчала вполголоса:
— Ну-ну-ну… Успокойся, бедный мой! Сколько же всего на тебя свалилось! И никто-то не поймет, не утешит, не приголубит… Куда ж ты без меня, болезный ты мой!
А он все ниже склонялся над столом и хрипел:
— Не знаю, я ничего не знаю… Я совсем запутался!
— Я знаю, — уверенно кивала она. — Я все знаю за тебя.
И прижимала к себе повинную голову блудного мужа с ласковостью бульдога, намертво вцепившегося в любимую кость. А Меркулов, найдя наконец подходящее плечо, сладко рыдал, упиваясь собственной беспомощностью и бесхребетностью.
У подъезда гостиницы остановилось такси. Полусонный мальчишка-служащий бухнул на асфальт чемоданы, и усатый водитель принялся впихивать их в багажник: темно-коричневые кожаные — Стефании и мою плебейскую заштопанную спортивную сумку.
Мы вышли на крыльцо. Над городом разгорался ранний желтовато-бледный рассвет. Стефания передернула плечами, поеживаясь от утренней прохлады, я плотнее запахнула все ту же вытертую джинсовую ветровку, сунула руку в карман, на ощупь вытащила какой-то гладкий комок и, разжав пальцы, выронила на дорогу старую, сильно потрепанную кожаную перчатку. Служащий гостиницы, белесый парень с сгоревшим на солнце облупленным красным носом, изловчился подхватить ее первым, сунул мне, буркнув:
— Вы уронили!
И многозначительно уставился на меня, ожидая чаевых.
— Спасибо! — сипло выдохнула я и сунула ему измятую бумажку.
Чемоданы были уложены, Стефания обернулась на дверь, ожидая задержавшегося у гостиничной стойки Голубчика. Но дверь все еще оставалась закрытой, а вот из-за угла облупившегося двухэтажного здания вылетел вдруг Меркулов, расхристанный, в кое-как накинутой куртке. Он бросился к нам и вдруг затормозил, наткнувшись на спокойный отрешенный взгляд Стефании.
— Успел все-таки, — страдая от навалившейся вдруг неловкости, буркнул он. — Значит, уезжаешь?
Лицо Стефании мучительно передернулось. Она судорожно потерла левый висок, с силой закусила губы. Бог знает, откуда черпала силы эта удивительная женщина, только что пережившая крушение всей жизни, оплакавшая единственного сына, заново переболевшая былой любовью, ее предательством и гибелью… Но, где бы она их ни черпала, ответила почти спокойно:
— Да. Через два часа самолет до Москвы. А оттуда сразу в Рим. Извини, я не могла тебя предупредить, не знала, по какому адресу тебя искать.