– Смотри, обязательно спроси маму: может, она хочет к чаю хлеба с джемом? И поскорей возвращайся, братик, а то у меня еще куча всяких дел осталась. И мне надо их все переделать до работы.
Фрэнк взял кружку двумя маленькими ручонками, осторожно пересек кухню – гулкий звук его шажков по каменному полу еще оставался в воздухе уже после того, как он начал подниматься по лестнице. Тихонько насвистывая что-то непонятное, Уинстон собрал между тем грязные кружки с тарелками и отнес в мойку, а отец принялся подбрасывать в очаг поленья.
Эмма не могла не улыбнуться про себя: еще бы, мир в семье восстановлен! Подойдя к столу, она начала заворачивать бутерброды в льняные салфетки, любовно подшитые матерью. Прежде чем завернуть бутерброды, она слегка смачивала салфетки, чтобы хлеб не черствел.
Джек весь погрузился в процесс поддержания огня. Тут потребовалась немалая сноровка в раскладывании кусочков угля – чуть ли не каждый у них был на вес золота – между поленьями, которые посыпались затем угольной пылью. Только в этом случае, он знал, огонь в печи не погаснет до прихода его сестры Лили, которая являлась теперь каждое утро, чтобы присматривать за Элизабет. В то время как Джек разворачивался всем своим массивным телом, чтобы достать каминную решетку, он не удержался и украдкой взглянул на Уинстона. Тот заученно-механическими, как машина, движениями мыл в раковине посуду – и отцу вдруг сделалось стыдно за недавний взрыв необузданной ярости. Между ними никогда не существовало никакой глубокой неприязни. Виной всему была та раздражительность, с которой и тому и другому не удавалось справиться. В сущности отец даже не винил сына за желание сбежать от Фарли, просто он не мог ему этого позволить. Хотя доктор Малкольм не говорил о здоровье Элизабет ничего определенного, Джеку не надо было медицинского заключения, чтобы подтвердить то, что он уже давно подозревал. Его жена при смерти. Отъезд Уинстона в такое время наверняка стал бы последним гвоздем, забиваемым в крышку ее гроба. Ведь Уинстон был ее любимцем. Конечно, она любила и остальных своих детей, но его по-особому: старший из троих, он внешне больше других походил на нее. Как же мог отец позволить ему уехать из дому? Но вместе с тем не мог и раскрыть сыну истинные причины своего отказа.
„И всегда-то он выбирает самое неподходящее время для своих разговоров", – пробурчал себе
Из задумчивости его вывело легкое прикосновение чьей-то руки. Он сразу узнал Эмму. С трудом сглотнув застрявший в горле комок, Джек хрипло прокашлялся и выпрямился во весь свой могучий рост.
– Что там у тебя, дочка? – попытался он улыбнуться.
– Ты опаздываешь, пап! Пойди проведай маму – и можете отправляться.
– Хорошо, милая. Только сполосну руки, а то они все в угольной пыли. – И Джек подошел к раковине, где еще возился с горшками Уинстон. – Поднимись к матери, сынок. Я загляну через минутку. Она ведь так расстраивается, если мы не заходим к ней перед работой.
Уинстон кивнул, вытер последнюю тарелку и быстро вышел из кухни, все еще что-то нервно насвистывая.
Джек поглядел на Эмму, стоявшую с чайницей в руках – она отсыпала каждому немного заварки и сахара в кулечки, которые они брали с собой на работу вместе с бутербродами. Концы каждого кулька она аккуратно закручивала, чтобы ничего не просыпать по дороге.
– Ты бы переоделась, Эмма! А то еще простудишься в этой своей ночной рубашке. Шаль, я вижу, совсем прохудилась. Все дела, слава Богу, переделаны, так что можешь идти и заниматься собой.
– Хорошо, папа, – широко улыбнулась дочь. – Я как раз все уже приготовила для вас с Уинстоном. – Серьезное лицо ее так и расцвело. Необычно глубоко посаженные зеленые глаза ярко светились.
„Все в порядке, – решил Джек, – она по-прежнему любит меня". Словно в подтверждение его мыслей Эмма подбежала к нему и, встав на цыпочки, дотянулась до отцовской шеи, пригнула его голову к себе и нежно поцеловала в щеку.
– Увидимся теперь в субботу! – произнесла она.
Отец прижал дочку к себе своими сильными руками: как хотелось ему защитить ее от всех напастей!
– Береги себя, доченька, там в Фарли-Холл, – проговорил он с нежностью, и голос его чуть не осекся.
Не успел он оглянуться, как Эмма уже упорхнула, незаметно выскользнув из его рук, и Большой Джек остался на кухне один.
Тяжело вздохнув, он снял с крючка висевшее за дверью пальто. Пошарив в карманах, он извлек оттуда маленькие кожаные ремешки, которыми перехватывал у щиколотки свои плисовые брюки, чтобы во время работы на ноги не оседала пыль. Завязывая сейчас брючины, он раздумывал, надо ли сообщать жене, что он уже подал заявление об уходе с завода, или нет. Решая этот непростой вопрос, Джек нахмурился, в то время как пальцы привычно делали свое дело, сами определяя, достаточно ли туго ремешок обхватывает щиколотку. С работой в их краях было действительно непросто, и многие вообще не имели никакой работы. К тому же Джек любил трудиться на свежем воздухе, хотя целый день, по десять часов подряд, кидать тяжелую, мокрую глину на железный поддон могло бы отбить охоту к этому занятию у любого человека, какой бы недюжинной силой он ни обладал. Но не это смущало Большого Джека, не боявшегося никакого изнурительного труда, а те деньги, которые ему платили. В пятницу, набравшись наконец смелости, он прямо сказал об этом Стэну, своему мастеру.
– Восемнадцать шиллингов десять пенсов – разве этого достаточно, чтобы принести домой в конце недели? Как-никак, а у меня жена и трое детей. Они-то ни в чем не виноваты, но старый Фарли должен, черт побери, соображать, что на такие деньги не проживешь. Что мне, с голоду околевать что ли? Он просто скряга, Стэн, да ты и сам об этом знаешь, – заключил он свою тираду, показывая, что на сей раз намерен идти до конца.
Стэн сочувственно покачал головой и... отвел глаза: трудно было вынести упорный взгляд Большого Джека.
– Ты абсолютно прав, – согласился мастер. – Платить такие деньги – это преступление. Но кругом полно народу, и они получают в неделю всего по двадцать шиллингов, хотя по должности им положено куда больше. Да я и сам получаю ненамного больше этого. А что тут можно поделать? Ничего! Согласен – работай, не согласен...
Он сказал Стэну, что работать больше за такую плату не намерен. Но уже в субботу снова отправился на завод, проглотив свою гордость. Переговорив со старшим мастером Эдди, его давним другом, с которым они играли вместе еще мальчишками, он, однако, узнал от него, что через неделю тот может взять его к себе и платить по двадцать шиллингов в неделю – не так уж много, но все-таки повышение... Надо ли обо всем этом рассказывать Элизабет? Пожалуй, все же не стоит. Она знала, как ненавистна ему его будущая работа на заводе, так что ее рассказ только бы ее расстроил, ухудшив и без того плохое состояние. Нет, точно, не стоит. Пусть пройдет неделя: если ему, правда, дадут эти деньги, тогда можно и рассказать жене все как было. Утешало его только то, что новое место работы размещалось минутах в десяти от их дома, в долине, на другом конце деревни, что возле берега реки Эр. Это значит, что он сможет быть поблизости от Элизабет и всегда, если потребуется, прийти ей на подмогу. Сознание этого согревало сердце – новая работа уже не представлялась ему больше такой непереносимой.
Но вот часы на деревенской площади пробили пять – Джек тут же вскочил с места и пошел к двери кухни – той поистине львиной поступью, которая бывает у многих высоких мужчин. Перешагивая через две ступени, он стал быстро подниматься по каменной лестнице – звук его подбитых гвоздями тяжелых башмаков гулким печальным эхом отдавался в тишине дома, наполняя его почти траурным металлическим звучанием.
Эмма, уже переодевшаяся, стояла подле кровати матери вместе с братьями, Уинстоном и Фрэнком: вся троица в своей серой обтрепанной одежде казалась воплощением безутешного горя. Впрочем, латанная-перелатанная, одежда эта выглядела тем не менее безукоризненно чистой и аккуратной, как и они сами, – тщательно вымытые лица, волосы причесаны не как-нибудь, а на совесть. И хотя дети Джека и Элизабет были не слишком похожи друг на друга, в каждом из них чувствовалось то несомненное изящество, которое заставляет забывать даже о самых нищенских одеяниях. В каждом из троих ощущалось и своеобразное достоинство, застывшее на их серьезных лицах. При виде ворвавшегося в спальню отца они расступились, давая ему дорогу. В отличие от них Джек излучал бурную энергию, а на его губах играла бодрая улыбка, о которой он вовремя позаботился.