Микрофоны подвесили под столом в зале заседаний, так что их не было заметно со стороны. Подобная „секретность”, впрочем, вызывалась лишь соображениями эстетики: в зале, выдержанном в элегантном стиле первых Георгов, современные микрофоны выглядели бы неуместными. Особенно на фоне антиквариата и роскошных произведений живописи. Эмма взглянула на пленку, лежавшую на стеклянной поверхности стола. Ей казалось, что эта свернувшаяся кольцом ядовитая змея была воплощением дьявола. Дрожа от брезгливости, она села на свое место за столом, не в силах, вместе с тем, оторвать взгляда от маленького мотка коварной пленки, которой суждено было стать орудием возмездия, орудием, с чьей помощью эти двое будут раздавлены.
– Ты ведь, наверное, ее прослушала, Гэй?
– Да, миссис Харт. Дождалась, пока они уйдут, и прослушала все с самого начала. Взяла ее домой в пятницу – и с тех пор не спускаю с нее глаз.
– Там есть что-нибудь еще? Кроме того, что ты мне уже рассказала?
– Они говорили еще минут десять. Обсуждали...
Эмма жестом руки остановила ее. Она слишком устала, чтобы выслушивать окончание этого кошмарного диалога.
– Не стоит, Гэй. Я
Эмма встала из-за стола и подошла к окну. Держалась она прямо и выглядела спокойной, хотя по ковру ступала медленно, словно увязая в густом ворсе. Слегка раздвинув занавеси, она увидела, что за окном идет снег. Сверкающие снежинки падали маленькими кристалликами, кружившимися на ветру: часть из них попадала на стекло, покрывая его тонким слоем белой пленки, напоминавшей своими узорами кружева. Впрочем, под ярким солнцем снежинки быстро таяли – маленькие водяные струи бежали по окну и устремлялись вниз, превращаясь ближе к земле в самый настоящий дождик. Эмма некоторое время глядела вниз, туда, где по Пятой авеню медленным нескончаемым потоком двигался транспорт. Ей казалось, что все это происходит где-то далеко-далеко от нее. Комната вдруг наполнилась тишиной, словно весь мир вокруг неожиданно остановился и затих. Затих навечно.
Голова раскалывалась. Она прижалась лбом к стеклу, закрыла глаза: мозг сверлила неотвязная мысль об этих двоих, ее сыновьях, особенно о Робине, ее любимчике. Несколько лет назад они поссорились – и все из-за предложения продать акции „Харт Сторз” консорциуму, стремившемуся к расширению. Предложение о покупке грянуло буквально как гром среди ясного неба. Она не желала о нем даже слышать, не говоря уже о том, чтобы серьезно его обсуждать. Когда Эмма отказалась разговаривать с консорциумом, Робин громогласно стал обвинять ее в том, что причина, по которой его мать не хочет продавать компанию, очень простая: ей жаль терять власть! Его выпады были столь яростными и ядовитыми, что сначала это ее озадачило, а потом просто взбесило. Откуда эта наглость, эта желчь, спрашивала она себя? И он еще осмеливается диктовать ей, как ей поступать с ее же собственностью! К которой он лично вообще не имел никакого отношения! Если не считать, впрочем, что она приносила его матери прибыль, и тем самым какие-то деньги перепадали и ему... Робин, красавец, франт, блестящий политик, ставший членом парламента. Робин – с его страдалицей-женой, с его бесконечными любовницами, с его довольно сомнительными знакомствами среди мужчин и пристрастием к роскошной жизни. Так значит, он-то и был на сей раз главным заговорщиком, инициатором этого гнусного дела. Сомнений быть не могло!
Кит, ее старший сын, не обладал ни достаточным воображением, ни решимостью, чтобы пойти на столь грязное и низкое дело. Но если ему и не хватало воображения, то он возмещал это за счет тупого упорства и упрямства, а уж терпеливости ему было не занимать. О, этот человек годами мог ждать того, к чему стремился, а уж ей-то было доподлинно известно, что он мечтал стать владельцем всех ее магазинов.
Между тем никаких способностей в сфере розничной торговли за ним никогда не водилось. Кое-как ей удалось в свое время, когда Кит был еще совсем молодым, пристроить его к работе в „Харт Энтерпрайзиз”, где он специализировался на суконно-камвольных комбинатах Йоркшира, – с этим делом он вроде бы справлялся относительно успешно. Да, его всегда – она хорошо знала это – можно было к чему-то пристроить, умело направить. „Именно это и сделал сейчас Робин”, – подумала Эмма с презрением.
Подумала она и о трех своих дочерях, и при мысли о них на губах ее заиграла горькая усмешка. Старшая дочь, Эдвина, ее первенец. Боже, она, ее мать, работала, как вол, и сражалась ради своей Эдвины, как тигрица! А ведь она сама была тогда еще практически девчонкой. И как же она любила своего первенца, все сердце ей отдавала. При этом она постоянно чувствовала, что Эдвина не отвечает ей тем же: девочкой она держалась на редкость отчужденно, девушкой никогда не пыталась стать ей ближе – впоследствии же эта отчужденность превратилась в ледяную холодность. Во время той истории с предложением консорциума Эдвина стала союзницей Робина, поддерживая его с начала и до самого конца. Сейчас, несомненно, она являлась его главной сторонницей в грязном сговоре. А в то, что к ним примкнула также Элизабет (они с Робином близнецы), поверить было трудно. Впрочем, если хорошенько все себе представить... Привлекательная, необузданная и абсолютно неприручаемая, Элизабет, с ее обманчивым обаянием и утонченными чертами лица, всегда тянулась к роскоши, шла ли речь о мужьях, одежде или путешествиях. Ей постоянно недоставало денег – и сколько бы их ни появлялось, она, как и Робин, не могла остановиться.
Единственной, на кого Эмма могла полностью положиться, была Дэзи: из всех детей она одна по-настоящему любила свою мать. Неудивительно, что она не принимала участия в этом гнусном заговоре: Дэзи ни за что не стала бы вместе с остальными требовать расчленения „Харт Энтерпрайзиз”, как предлагал Робин. И дело тут не только в любви и преданности по отношению к матери, но и в ее безграничном уважении к ней и вере в правильность ее суждений. Ни разу не сомневалась Дэзи ни в ее выборе, ни в ее решениях, осознавая, как никто другой, что они продиктованы правилами честной игры и являются результатом продуманного распорядка действий.
Дэзи была самой младшей из ее детей и так же сильно отличалась от самой Эммы и внешностью, и характером, как и остальные, но с матерью ее связывали узы взаимной привязанности такой глубины и силы, что это чувство скорее можно было бы назвать преклонением. Дэзи, ее Дэзи, сама нежность и деликатность, честность, справедливость и доброта. В прежние годы Эмма на раз задумывалась над тем, не повредят ли Дэзи в жизни эти качества, делавшие ее беззащитной и уязвимой перед лицом жесткого мира. Однако со временем мать осознала, что у Дэзи весьма крепкая сердцевина, что позволяло ей проявлять упорство и не поддаваться никакому давлению со стороны. По-своему она ничуть не уступала Эмме, когда речь шла о принципах, проявляя мужество и храбрость в поступках и постоянство в своих привязанностях. Со временем Эмма поняла: доброта Дэзи служила для нее наилучшей формой защиты, образовывая своего рода блестящую кольчугу, не пропускавшую ударов, и помогая Дэзи выходить невредимой из любых поединков.
И другие люди это знали, думала сейчас Эмма, глядя из своего окна на панораму Манхэттена. В голове по-прежнему стоял хаос, и сердце замирало от того отчаяния, в пучину которого его ввергли. Потрясение, вызванное предательством ее детей, не проходило; однако состояние шока, испытанного ею вначале, как будто ее ударили дубинкой по голове, постепенно исчезало. Она обнаружила, что, как ни силен был удар молнии, поразивший ее, она понемногу начинала приходить в себя. Все рассказанное Гэй больше уже не казалось таким невероятным. Конечно, она не ожидала подобного предательства со стороны своих детей, не думала, что они решатся на такое. Но в жизни теперь мало что уже могло ее поразить: став мудрой и пройдя через многие испытания, Эмма и к этому предательству внутри собственной семьи отнеслась как к данности, с которой приходится считаться.
Она уже давно поняла, что кровные узы вовсе не предполагают сами по себе ни верности, ни любви. В ее собственном случае, если не считать Дэзи, никак не применима пословица „кровь людская не водица”, с горечью констатировала Эмма. Она вспомнила один разговор, который у нее состоялся однажды с Генри Росситером, ее банкиром. С того времени прошло уже немало лет, но каждая фраза, каждый нюанс этого разговора звучали в ее ушах так, словно, это было только вчера. Дэзи, сказал он ей, подобна нежной голубке, которую швырнули на растерзание хищным гадам. Эмма даже вздрогнула от отвращения при этом жестоком и страшном сравнении. Чтобы как-то рассеять вставшую перед ее глазами чудовищную картину, нарисованную Генри, она сказала ему тогда, что это дикое сравнение попахивает мелодрамой. Она даже рассмеялась тогда, чтобы он не заметил ее истинной реакции. Теперь, в холодный январский день, на семьдесят девятом году жизни, она вспомнила слова банкира, зловещие, но правдивые. Ведь Дэзи действительно оказалась одна в логове отвратительных хищников – четверых ее, Эммы, детей, которых она родила и выкормила. Детей, которые сейчас, объединившись, поднялись против нее, своей матери! Вот уж правда, змеиное гнездо, точнее не скажешь.