Так же, как и переполненные документами коробки в «Рош брюне», эти ящики были завалены фотографиями. Абсолютно новые, неизвестные снимки, которые я не видела ни у Дэвида, ни у Луи, ни даже на той вилле в Динаре, куда трижды ездила, пока не нашла там все, что можно.
Судя по тому, что внешне эта пара почти не изменилась, фотографии были сделаны приблизительно в одно и то же время. В течение нескольких месяцев, возможно, нескольких лет, в конце шестидесятых годов. Гортензия казалась здесь довольно молодой. Впервые ее сходство с Луи четко бросилось мне в глаза. Я увидела, что у нее изящный овал лица, темные, глубоко посаженные глаза, длинный нос, высокий лоб и даже ямочка на левой щеке – все те черты, которые я так любила у своего мужа.
Что касается Армана, поскольку нельзя было не узнать мажордома в этом мужчине, который сжимал ее в объятиях, то он казался смущенным. На одной фотографии они стояли, обнявшись, в саду «Рош брюна». На другой, более поздней, находились на пляже в Сен-Энога, в день, когда Гортензия, вероятно, оставила с кем-то Дэвида и Луи, чтобы сбежать от супружеской жизни и улучить этот краткий момент близости со своим любовником. Там также имелась целая серия снимков, сделанных в комнате номер три, где их можно было видеть тесно прижавшимися друг к другу на крохотной кровати. Снимки были сделаны моментальной камерой, очевидно, для того, чтобы не оставить никаких следов этой связи: ни негативов, ни других фотографий.
Арман… Как я могла не подумать об этом?
«– Почему мне кажется, что вы больше принимаете сторону Луи, чем его брата? – спросила я Армана во время нашего последнего свидания, с момента которого прошло уже более двух лет.
– Я вам уже сказал, я знаю его намного дольше».
«Гортензия всегда считала, что Дэвида следует держать возле себя… А Луи – защищать от брата», – добавил он тогда.
Я в тот момент была чересчур озабочена своими поисками и не услышала этого признания в его фразе: Арман, ангел-хранитель Луи.
Его отец.
В моей охваченной пламенем голове все постепенно вставало на свои места. Вот чем объяснялась нежная забота старого дворецкого обо мне, как, например, в тот день, когда я переехала в Особняк Мадемуазель Марс. Арман был постоянным участником всех секретных дел семьи Барле и хранителем самого страшного из них.
Кто знал, кроме него? Ребекка? Дэвид? Андре? Луи, первый, кому это было нужно знать? Нет, никто из них, я не сомневалась. Если бы это было не так, они упустили бы какие-нибудь детали и оставили следы. Если бы это было не так, Гортензия не позаботилась бы о том, чтобы столь тщательно спрятать доказательства в невидимой комнате в «Шарме», от которой лишь у нее одной имелся ключ.
У меня остался всего один вопрос: почему Дэвид, у которого прямо под носом хранились эти улики с момента кончины родителей, никогда не попытался сломать перегородку? Может, он боялся того, что скрывала в себе комната? Или ему было просто все равно, он был так озабочен мыслью о собственной мести, так преследуем навязчивой идеей на веки вечные привязать к себе сестру, что никакая другая семейная история не имела для него значения? Однако Дэвид покинул этот мир и не мог ответить на мой вопрос.
Я была не просто разочарована, осознавая, что от меня ускользнули некоторые ответы. Я чувствовала себя виноватой. С момента покупки группы Барле корейской GKMP и первых неудач Дэвида я ни разу даже не вспомнила о нем и не позаботилась узнать, что случилось со стариком. Конечно же, его материальное состояние было обеспечено наследством, оставленным Гортензией. Но где он жил с тех пор, как особняк Дюшенуа перешел к другому владельцу? Кто заботился о его здоровье? Был ли он еще хотя бы просто жив?
После того как Луи посадили в тюрьму, шофер Ришар покинул свое постоянное место работы на службе у моего мужа. К большому нашему сожалению. Но Зерки настоял на том, чтобы урезать все бесполезные расходы в хозяйстве. При увольнении Ришара мы заключили с ним договор, в котором условились платить ему минимальную зарплату за то, что он возьмет на себя ответственность за содержание бесконечно длинного «Мерседеса», пылившегося сейчас на частной парковке на площади Трините.
Потому, когда длинный автомобиль остановился этим утром перед «Шармом», я никак не ожидала увидеть Ришара за рулем. Удивление и радость зашкалили до предела, когда, заглянув в салон машины, я обнаружила на заднем сиденье бесконечно родных мне людей: Луи, которому разрешили выйти с электронным браслетом на руке, Ребекку, которая, кажется, еще больше похудела, Соню и Франсуа, прижавшихся друг к другу как парочка голубков. Муж поцеловал меня в лоб, я прижалась к любимому и свернулась клубочком у него под боком, чтобы больше не отходить от него ни на шаг до нашего приезда в Бретань. За все время пути не было произнесено ни слова.
На кладбище Рокабей было мрачно. Мелкий ледяной январский дождь пробивал насквозь наши дождевики, и я спрашивала себя, может ли он просочиться сквозь гранитную плиту, вокруг которой мы все собрались. Казалось очень странным хоронить человека, официально умершего двадцать лет назад, чье имя уже было выбито на стеле рядом со «своими»: Дельбар Амеде (1910–1985), Сюзанна (1912–1999), Жан-Франсуа (1938–2005) и Аврора (1970–2013). Единственное изменение было лишь в этой последней дате, выбитой на камне, которую недавно заменили, добавив немного золота в оформлении.
На опухшем лице Флоранс Дельбар я не увидела ни печали, ни гнева. Скорее даже облегчение. Сейчас, казалось, уже не больно снова принять тот факт, что она не увидит больше свою приемную дочь живой. В конце концов, траур Флоранс длился двадцать лет.
– Спасибо, что пришли, – прошептала она мне на ухо, шмыгая носом.
Я была очень удивлена внезапным излиянием ее чувств и, оказавшись в объятиях пухлых рук, не сразу нашла, что ответить. Я ограничилась звонким поцелуем в покрытую красными пятнами щеку. И снова, как в прошлый раз на лестнице ее дома в Пласитре, сладкий тошнотворный запах ударил мне в нос.
Когда священник, несколько смущенный необычностью ситуации, произнес несколько слов и традиционных прощальных молитв, мы молча подошли к склепу Барле. Мы приехали сюда оплакивать Дэвида, но никто из нас этого не делал. Наши глаза оставались такими же сухими, как и сердце ушедшего из жизни. Но я точно знала, что Дэвид обладал большими достоинствами, чем тот суровый образ, который он сам создал вокруг себя.
Все-таки судьбе было угодно, чтобы брат и сестра разлучились навечно. В конце концов Дэвид потерял ее. Их пепел будет покоиться хоть и на одном кладбище, но все же довольно далеко друг от друга.
Священник повернулся к моему мужу и, приподняв бровь, настойчиво спросил:
– Луи? Вы не желаете сказать последнее слово о брате?
– Нет, – решительно прошептал он.
Тот не стал настаивать, и короткая церемония прошла так же печально и сухо, как и предыдущая.
Дождь становился все сильнее, и сквозь плотную его пелену я вдруг увидела мужчину и женщину под большим зонтом, которые шли по кладбищу, держась за руки. Внезапно они остановились, и мне показалось, что они разглядывают нас, Луи и меня, двух фальшивых Барле. Это было совершенно нелепо. Но на какие-то доли секунды мне показалось, что я узнала Дэвида и Аврору, пару призраков, которые пришли сюда совершить свое ежегодное паломничество.
– Эль? Ты в порядке?
Я пошатнулась, и Соня одновременно с Луи поспешили поддержать меня, чтобы я не упала на землю. Со мной рядом были два самых дорогих мне человека: с одной стороны – любовь всей моей жизни, с другой – лучшая подруга. Капли били по моему лицу. Два призрака снова отправились в небытие. Отныне больше ничего не могло со мной случиться.
– Да… Да, спасибо, все хорошо.
Когда траурная церемония наконец закончилась, Флоранс Дельбар подошла ко мне и, на удивление крепко взяв меня за руку, отвела меня в сторону. Она подняла на меня опухшие от слез глаза и сухо и прямо задала свой вопрос:
– Почему вы скрыли ее от меня?
– Я думаю, что она хотела бы сообщить вам об этом сама в тот момент, когда сочла бы нужным.
– Черт знает что, – выругалась Флоранс.
– Все, что я могу вам сказать, – произнесла я, пытаясь немного защититься, – это то, что в последний раз, когда я видела Аврору, я посоветовала ей навестить вас.
– Она приходила, – еле слышно прошептала Флоранс пухлыми губами.
Признание, которое, очевидно, обозначало: слишком поздно.