– Никуда ты не денешься! Слышишь? Можешь сбежать, но никуда ты так просто не уйдешь!
Не уйдешь от чего? От меня? От моей ярости? Или от этого полного объяснения, может быть, даже определяющего, которое наконец разрушит оковы стыда и боли, созданные его прошлым?
Бешенство. Нет, изнеможение. Или еще что-нибудь. Острое ощущение тоски, наверное, самое безнадежное из всех наших прежних проигранных сражений, которое состоит в желании изменить другого. Но никто не меняется. Особенно Луи Барле.
– Эль! Эль! Эль! Эль! Эль! Эль! Черт! Черт! Черт! Черт! Черт! Черт! Черт! Вернись, вернись, вернись, вернись, вернись!
Голос Зерки присоединился к крику Сони:
– Вернитесь! Вернитесь-итесь-итесь-итесь! Луи не знает-ает-ает-ает, что говорит-орит-орит-орит. Он дурак-рак-рак-рак-рак…
Я покинула подругу и этого напомаженного адвоката, высвободившись из утешающих объятий одной и формальных просьб другого. Сделав несколько шагов, таких же неуклюжих, как и у моего мужчины, я сняла балетки, чтобы как можно быстрее сбежать от назойливого Зерки и предательницы Сони, перепрыгивая через ступеньки, подняться скорее в свое гнездышко на шестом этаже и упасть на кровать. Наплакаться всласть, пока слезы сами не высохнут.
Спасти Луи от брата, спасти Луи от себя самого… Это одно и то же дело, и я начинала думать, что оно слишком велико для меня. Я всего лишь Анабель Лоран из Нантра, попавшая по стечению обстоятельств в центр Парижа.
Пытаться в одиночку исправить такое сложное и мучительное прошлое (множество происшествий, смертей, разбитых жизней, горечь и несбывшиеся мечты) – это безрассудный вызов.
Сейчас я измерила свои возможности и поняла: даже с помощью Маршадо не распутать этот клубок. Клубок бед.
Тень Луи уже пыталась взломать дверь в мой дом. Я сопротивлялась, по крайней мере, мысленно. И все же умирала от желания чувствовать его рядом со мной, во мне, без обманчивых действий моего кулака или незнакомых пальцев. Мне осточертел мираж. Я хотела его, настоящего Луи. Моя женская сущность уже было наполнилась надеждой, когда зазвонил телефон.
Франсуа Маршадо помешал мне в меньшей степени, чем удивил. Я не ожидала новостей до завтрашнего утра в лучшем случае. В это время он должен был находиться на вокзале в Ренне. Я нажала на кнопку «вызов» на сенсорном экране телефона.
– Добрый вечер, Франсуа.
– Здравствуйте, Эль! Я вас не разбудил?
Посмотрев на часы, стоящие на микроволновке, я поняла, что заснула. 23:47. Я проспала почти час.
– Совсем нет! Не беспокойтесь. Вы в отеле?
– Еще нет. Я в префектуре Ренна.
– В такое время? – пропищала я немного растерянно.
– Подруга моего приятеля очень хотела открыть двери архивов этим вечером. Я решил пойти туда сразу же.
Он напомнил мне корреспондента с телевидения, который должен был всегда везде оказываться первым, вытягивая все, что можно, из каждой минуты и каждого источника информации.
Несмотря на эту бодрящую рабочую обстановку, ему пришлось заставить себя слушать мой немного усталый голос. Но я все же смогла найти нужный тон:
– Вы нашли что-нибудь?
Глупый вопрос.
– Можно сказать и так, – таинственно ответил он. – И добавлю даже: нет ничего столь же занимательного, как документы, которые я в данный момент держу перед глазами.
– И что же это?
– Акт об усыновлении Дэвида в регистре Дирекции департамента Иль-э-Вилэн[3] по социальным и санитарным делам.
Ему доставляло почти садистское удовольствие открывать свои разоблачения одно за другим.
– И что? – без обиняков сказала я.
– Как мы уже знаем, он родился 5 января 1969 года. 28 января 1976 года его усыновили Андре и Гортензия Барле. Тогда ему было семь лет.
– Хорошо… Но, как вы сами сказали, мы уже все это знаем.
В телефонной рубке я услышала шелест переворачиваемой страницы, без сомнения, широкой и тяжелой, которая должна принадлежать увесистому реестру.
– 11 марта 1972 года, пожив некоторое время в «гостевых» семьях, Дэвид переехал в Сен Броладр.
– А есть сведения, как он там оказался?
– Нет. Об обстоятельствах смерти его родителей ничего не написано. Зато есть их фамилия.
– Фамилия? – взвизгнула я от нетерпения.
– Если верить записи в реестре, то их фамилия должна быть Лебурде. Это фамилия, которую Дэвид носил до усыновления.
Я прыжком вскочила с кровати, словно в меня ударила молния. Я знаю эту фамилию! Я знаю ее… но не могу вспомнить, откуда. Почему же она до боли знакомо звучит в ушах?
Я отчаянно обшаривала глазами темноту, заполнившую комнату, будто элемент интерьера смог бы натолкнуть меня на нужное воспоминание. Но в голову ничего не приходило.
– Лебурде? – повторила я наконец в сомнении.
– Да. А что, вам знакома эта фамилия?
– Я… я не знаю. Не уверена.
В телефонной трубке я услышала вздох.
– Эта фамилия вам о чем-то говорит, но вы не можете вспомнить, где ее слышали? Я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь. Именно так.
– Если это вам поможет, то знайте, что более восьмидесяти процентов наших воспоминаний принадлежит зрительной памяти. Таким образом, когда у вас не получается что-то вспомнить, проверьте все письменные источники, которые были у вас перед глазами в последнее время. Журналы, книги, рекламные буклеты, реклама по телевизору…
Многими качествами, а в особенности своей находчивостью, Маршадо напоминал мне моего усатого преподавателя Алена Бэрнардирни из Центра подготовки и переподготовки журналистов[4]. Мне стало интересно, знакомы ли они друг с другом. Наверняка пересекались несколько раз, мир печатной прессы очень тесен.
Пытаясь применить его мнемотехнический прием[5], я мысленно пробегала глазами по всем недавно виденным мною письменным источникам. Даже пыталась вспомнить рекламные буклеты, которые могла бы держать в руках или меню в пляжном кафе в Динаре.
– Это может быть даже что-то незначительное вроде рекламных щитов, табличек с названиями улиц, фамилии или адреса на конвертах, – продолжил он, пытаясь вдохновить меня.
– Письма! – тихо прошептала я.
– Письма? Какие письма?
– В «Отеле де Шарм»… была одна женщина, которая постоянно получала письма. Исиам, курьер, несколько раз по ошибке приносил мне их с почтой.
– Кто она, эта женщина?
– Не знаю. Но теперь я вспомнила ее имя. Женщину звали Эмили Лебурде.
– Эмили Лебурде, – повторил он вслед за мной. – Это не может быть совпадением. Фамилия-то не такая уж распространенная.
Мало-помалу мозаика начала складываться в единое целое. В моей памяти промелькнула белозубая улыбка Исиама в момент, когда он протягивал мне огромный конверт из крафт-бумаги, толстый от писем, которые в нем лежали, затем мое смущение, когда я поняла, что письма адресованы не мне. За те два раза, когда по ошибке мне доставляли эти конверты, я запомнила фамилию адресата. Эмили Лебурде. На одном из конвертов – как я сейчас вспоминаю – был уточнен юридический статус отеля: УАО[6] «Ле Шарм». Я уточнила эту деталь у Маршадо, который тут же извлек из нее пользу.
– Они не просто так указали юридический статус. Кто бы это ни был, он очень тесно связан со схемами организации предприятий. А у вашего Исиама нет идей насчет того, кем было послано это письмо?
– Нет. Он сказал, что ни разу не видел этого человека. Но в первый раз, когда Исиам по ошибке принес мне почту, он порылся в ящике для корреспонденции, за стойкой ресепшена.
– То есть там есть что-то вроде почтового ящика, – задумчиво произнес Маршадо. – Это навело меня на мысль.
– Какую же?
– Думаю, нам нужно провести как можно более полную и точную инвентаризацию недвижимости семьи Барле: кто чем владеет, в каких частях, кто от кого получил наследство…
– Учитывая размер их владений, это непростая задача.
– Вы правы. Но что-то мне подсказывает, что нужно копать с этой стороны. Смотрите: если Дэвид унаследовал Особняк Мадемуазель Марс, а не наоборот, то мы этих знаменитых видео не видели.
Перспектива казалась мне туманной, но я не могла ее опровергнуть и решила довериться интуиции бывалого журналиста.
– Да, я с вами согласен, – продолжил Маршадо, не переведя дыхание, возбужденный, как запыхавшаяся охотничья собака. – Конечно, нам предстоит столкнуться с очень малопонятными делами. Будет трудно заполучить общую картину.
– Почему вы так говорите?
– Потому что известное нам дело доказывает, что Барле имеют привычку к финансовым фокусам вроде дутых офшорных фирм.