Если Гарет решал, что нас с Тристаном нынче маловато стегали (а такое бывало всякий раз, как мы оказывались не в конце упряжки), он выводил нас на манеж — обширную площадку с торца конюшни, противоположную другим дворикам — и там гонял кнутом по кругу вместе с другими, так же недостаточно поротыми «коньками», пока мы не доходили до нужного, на его взгляд, состояния.
За всем, что касалось ухода за мной или Тристаном, он следил лично. Он чистил нам зубы, брил лица, мыл и расчесывал наши густые шевелюры. Он подстригал нам ногти, укорачивал волосы на лобке, смазывал их маслом. Он также умащал нам соски, дабы унять в них боль после тугих зажимов.
И когда нас в ярмарочный день впервые поставили участвовать в скачках, именно Гарет всячески успокаивал нас перед раззадоренной, улюлюкающей толпой, и самолично впрягал нас в крохотные колесницы, и увещал гордо и уверенно стремиться к победе.
Гарет всегда был с нами рядом.
В тех, по счастью редких, случаях, когда нас как-то по-новому снаряжали или запрягали, он всегда сам надевал на нас амуницию и все нам дотошно объяснял.
К примеру, однажды, когда мы уже пробыли в конюшне месяца четыре, нам вдруг принесли широченные ошейники наподобие тех, что как-то раз нацепили нам в саду у султана. Чрезвычайно жесткий, такой ошейник высоко задирал подбородок, и с ним совершенно невозможно было крутить головой. А Гарету они как раз очень приглянулись. Ему казалось, они добавляют упряжке некоего шика и к тому же способствуют лучшей дисциплине.
Со временем мы стали носить их все чаще и чаще. Тянувшиеся от удилов поводья проходили через специальные отверстия по бокам этих ошейников, чтобы ездок мог пользоваться ими более действенно. Поначалу с ними было очень трудно поворачивать на дороге: мы не могли, как обычно, хотя бы чуточку двинуть в них головой. Однако очень скоро у нас это стало получаться, как у заправских лошадей.
В яркие солнечные дни нам стали прицеплять к голове шоры, которые отчасти притеняли нам глаза, при этом позволяя видеть лишь то, что находилось строго перед нами. В каком-то смысле это было и удобно, но все же двигались мы в них как-то затравленно и неуклюже, полностью руководствуясь лишь командами возницы.
К ярмаркам и разным городским торжествам нам надевали празднично украшенную сбрую. Так, к годовщине коронации ее величества на всех «коньков» нацепили новенькую кожаную упряжь, сплошь увешанную нарядными пряжками, увесистыми бронзовыми медальонами, звонко тренькающими колокольчиками. Все это изощренное снаряжение буквально придавливало нас своей тяжестью и заставляло по-новому прочувствовать нашу неволю, словно в том была какая-то необходимость!
Сказать по правде, любые изменения в нашей оснастке вполне могли бы использоваться как своего рода наказания. Когда мне случалось проявлять перед Гаретом какую-то вялость и медлительность, он заставлял меня носить более широкие и толстые удила, уродовавшие лицо и придававшие мне на редкость жалкий вид. Еще как минимум дважды в неделю всем нам полагался намного более толстый и тяжелый фаллос, чтобы мы сознавали, какое счастье носить в остальные дни обычный.
Чересчур резвым и буйным «лошадкам» частенько надевали на голову глухой кожаный капюшон и затыкали уши ватой. Открытыми оставлялись лишь нос и рот, чтобы дышать. Так они и трусили в упряжке, в тишине и мраке. И это вроде неплохо их усмиряло.
Временами такое проделывалось и со мной в качестве наказания, и меня это полностью лишало силы духа. Я плакал день напролет в ужасе от того, что ничего не вижу и не слышу, и вскрикивал от любого прикосновения. В этой ослепляющей изоляции от мира я, пожалуй, как никогда ярко, видел себя снаружи.
Однако со временем карать за провинности меня стали уже не так часто, при этом каждое наказание являлось для меня все большим потрясением, ведь именно Гарет щедро вымещал на мне раздражение и досаду. Я же слишком сильно полюбил Гарета и хорошо это осознавал. Я любил его голос, его повадки, я наслаждался, даже когда он просто молча находился рядом. Именно ради Гарета я старался великолепно держаться в упряжке и красиво вышагивать, с искренним раскаянием терпел суровейшие наказания и поспешно, даже с какой-то радостью выполнял его команды.
Гарет нередко хвалил меня за то, как я управляюсь с Джеральдом, и даже любил заглянуть на задний дворик, чтобы понаблюдать за нами. Он говорил, что от лишней порки Джеральд становится только оживленней и игривей. И от его одобрительных слов я аж расцветал.
Но какой бы сильной ни была эта любовь к Гарету, моя особая привязанность к Джеральду крепла все больше. После устраиваемых ему трепок я делался с ним раз от разу все нежнее, страстно целуя его, лаская ртом его плоть и вообще забавляясь с ним так, как нечасто можно было увидеть на нашем «конском» дворике. Я целый час мог наслаждаться его телом. И в те дни, когда его не выпускали со мной во двор, мне приходилось искать ему достаточно послушную замену, что было не очень-то просто. Удивительно, какую боль я мог причинять всего лишь голой рукой!
Я порой сам дивился своему пристрастию наказывать других. Я обожал это занятие так же, как сам любил быть поротым. И в глубине души я мечтал даже отметелить однажды Гарета.
Я понимал, что, доведись мне выпороть Гарета, моя любовь к нему просто выхлестнется через край. Я перестану себя контролировать и не смогу остановиться.
Этого, увы, так никогда и не произошло.
И все же я обладал Гаретом. Возможно, прежде у него и был какой-то любовник — мне не довелось об этом узнать. Как-то раз, в конце первого полугодия нашей службы в конюшне, он зашел ко мне в стойло и стал как-то странно и беспокойно возле меня бродить и переминаться.
— Что беспокоит тебя, Гарет? — не выдержал я, отважившись-таки подать голос в темноте.
За разговорчики он вполне мог бы меня и выпороть, однако он этого не сделал. Вместо этого Гарет переложил мои ладони на затылок, а сам пристроил руки у меня на спине и опустил на них голову. Мне очень приятно было, что он так привалился на мне отдыхать, лениво перебирая мне волосы. Время от времени его колено легонько толкалось в мой пах.
— «Пони» — это единственно стоящие рабы, — задумчиво произнес он. — Их я предпочитаю самым что ни на есть прелестным принцессам. Они поистине величественны! Было бы неплохо, если б каждый мужчина хотя бы год своей жизни служил «конем». А королеве стоило бы завести у себя в замке хорошую конюшню. Дамы и господа из ее свиты достаточно часто об этом просят. Они были бы не прочь иногда прокатиться по окрестностям в роскошном экипаже, влекомом такими «скакунами». И для «лошадок» это была бы хорошая школа, и чаще устраивались бы бега, ты не находишь?
Я не ответил. Я терпеть не мог бега. Хотя я нередко оказывался в них победителем, но это занятие, как никакое другое на моей памяти, приводило меня в страх и ужас. Кроме того, делалось оно исключительно ради развлечения, а не работы. Я же предпочитал наказания и труд.
Я вновь почувствовал ткнувшуюся в мой член коленку.
— Ну, и чего ты хочешь от меня, красавчик? — спросил я тихо теми же словами, что он обычно применял ко мне.
— Ты и сам знаешь, чего я хочу, — прошептал он.
— Нет. Кабы знал, я бы не спрашивал.
— Другие выставят меня посмешищем, если я это сделаю… — осторожно сказал он. — Знаешь ли, предполагается, что я могу выбрать себе «пони» и его использовать в меру своей надобности…
— Так почему бы тебе не наплевать на остальных и не сделать так, как тебе хочется?
Этот мой ответ его словно подстегнул. Гарет упал на колени, мгновенно принял в рот моего крепыша, и вскоре я уже в полном блаженстве, хрипло порыкивая, восходил к пику наслаждения. «Это Гарет, мой прекрасный Гарет…» — все крутилось у меня в голове, пока из сознания напрочь не вытеснились все мысли.
После он горячо прижимался ко мне, приговаривая, как я был чудесен, и как ему понравился необыкновенный вкус моей плоти, моих соков. А потом он проник в меня сзади, и я снова устремился к вершинам блаженства.
И хотя с тех пор такое происходило довольно часто, и он дарил мне восхитительные ласки, после этого Гарет превращался в еще более сурового хозяина. И я втрое сильнее боялся его гнева, страдая даже от малейшего недовольного замечания. Теперь, когда он сердился, я представлял не только его красивое лицо, но и страстный рот, жадно сосущий меня во мраке стойла. И я безутешно плакал всякий раз, как он меня за что-то бранил.