Рассмеялась я невольно. Нарочно помедлила, интригую, и выдала:
— Не думаю, а знаю.
— Да ладно… — обомлела Лариса. — Ты что… его видела?
Многозначительно улыбнулась, но смолчала.
— И что? — нервически гаркнул Гулько.
— Что? — смеюсь, строя из себя дурочку.
— Да ладно, мы же тебе рассказали, а ты что… не можешь?
— Вам мало старых приключений? Или что? Зачем подробности?
— Но он жив? У него все хорошо?
Рассмеялась я над нелепостью вопроса.
— Нет, до сих пор страдает и мучится. Вот решил завещание написать — и доли распределить.
— Ох, и Лина…
— Ну, какие вопросы… такие и ответы.
(Н е з н а к о м е ц с Б а л ь г и)
Подошел ко мне Артем и печально улыбнулся, присел рядом на скамейку.
— Че? Все сохнешь по своей снежной королеве?
Рассмеялся я невольно.
— Да упертая она, жесть.
— Упёртей тебя?
Заржали оба.
Цыкнул я.
— Даже уже не знаю.
— Оттра**ть ее, просто, надо, да как следует — и сразу попустит.
— Да ты прям эксперт! — смеюсь над наивностью друга.
— Видал таких…
— Смотри, как бы она всех нас не оттра**ла, при этом об удовольствии не может быть и речи.
— А что так?
— Темная она какая-то, причем раскусить вообще не могу. Не стыкуется всё как-то, — невольно задергал я руками, жестикулируя. — С виду — обычная, и семья — потомственная интеллигенция. А вот нрав и поведение…
— Матвеев, а ты что нарыл на нее? — обратился я, крикнул как раз мимо нас проходящему товарищу.
— На кого?
— На девку ту, про которую тебе на днях говорил.
— Врачиху?
— Ага.
— А ну, — шаги ближе, застыл рядом. Взгляд то на меня, то на Артема поочередно. И снова мне в глаза. — Ну, с детдома она.
— Это я и без тебя знаю. О чем и говорю: родные родители — учитель да воспитательница, опекуны — врач и бывшая преподавательница ВУЗа. Взяли под крыло почти сразу после автокатастрофы, когда биологические погибли, так что сказаться на ее характере пребывание в приюте особо не могло. Однако, она — явно не… дитя нежности и манерности. Что-то с ней не так, — нервически застучал я пальцами по спинке скамейки.
— Ну, не знаю, — громко вздыхает Матвеев, — музыкальная школа (по классу фортепиано, вроде; правда, неоконченная), секция гимнастики, школьные областные олимпиады по литературе (и даже пару призовых мест). Из привычек и увлечений: бег по утрам да разминка на спортивной площадке. Стихи там любит (в комнате стеллажи с книгами — вся стена облеплена), ну, что еще? Да, в принципе, всё как у всех приличных девочек…
— Стихи, говоришь? Ну, хорошо…
(А н г е л и н а)
Не знаю, устал ждать от меня звонка, или же… побоялся, что его номер вместе с смс всё же удалила… В общем, он (вновь) первый решился на встречу и, возможно, в этот раз, уже на более удачный разговор.
Мой странный, настырный, щедрый (невольный) знакомый с Бальги.
Чего кривить душой и врать, сообщение его так и не стерла, хотя и номер в контакты не забила. Эдакой промежуточный бой длинною в недели: не приняла я еще решение, что со всем этим делать. И дело не в желании получить от него выгоду — отнюдь, лучше пристрелите меня сразу, однако… какой-то странный интерес, влечение, интрига, что ли, засела внутри меня. Наверно, это сродни игре мотылька с огнем, только осознанной, толковой, обдуманной: когда и хочется, и колется; и обжигаюсь, но аккуратно (по крайней мере, к этому стремлюсь).
Наверно, слишком сильно достала меня рутина и покой, что захотелось пощекотать себе нервы. Но не более того… Не более.
Вечер — возвращаюсь с больницы, где теперь прохожу интернатуру (при своем отце, опекуне, что скрывать). Поход с работы домой… и вдруг, почти у самого подъезда, в сквере замечаю знакомый силуэт на скамейке. Замедлить ход… ответить взглядом: глаза в глаза. Улыбнулся. Но не дрогнул, даже не встал: все так же вальяжно развалился, забросив ногу на ногу, руки в стороны раскинув вдоль спинки.
Подхожу ближе — застыла в паре метрах от него. Барский взгляд в лицо.
— Надеюсь, не меня ждешь? — колко улыбаюсь.
Ухмыльнулся.
— Почему же… не тебя? Тебя.
— Устал ждать звонка?
Коротко рассмеялся.
Проигран бой — выровнялся, а затем и вовсе встал, подошел ближе.
— Прогуляемся?
Лживо улыбаюсь.
— А другие варианты еще будут?
Скривился, горько рассмеялся.
Опустил на мгновение взгляд. Нырнул неожиданно в карман своего пиджака и достал оттуда небольшой фолиант.
— Вот, подарок тебе.
Бросаю взгляд, бегло по строкам.
— Не люблю поэзию, — отворачиваюсь. Игнорирую.
Обмер. Но еще мгновение — и наконец-то ожил, покорно спрятал «ненужное» обратно в карман.
— А я слышал другое….
Застыла я, осознавая, что эта моя грубость вышла больше правдой, чем ложью.
— Нет настроения на нее, — короткий, с опаской, взгляд в лицо собеседнику, вынуждено оправдываясь.
— Как по мне, — внезапно отозвался каким-то излишне искренним, добрым, странным голосом, отчего я невольно вздрогнула и вновь перевела на него взор. Тот смотрел в землю, а затем резко мне в глаза; выдерживаю напряжение. — Как по мне, на многое в твоей жизни… у тебя нет настроения.
Дерзко усмехнулась, отвернулась.
— Ладно, хватит стоять и зевак радовать. Хочешь прогуляться? Пошли.
Шаги вперед — подчинился…
Напряженное молчание. Тяжелые вздохи. И наконец-то решается:
— Странно всё как-то… Вместо благодарности, как это было прежде, и на что я, по сути, рассчитывал, всё больше рядом с тобой… чувствую вину. Одно только не могу втолковать: за что?
Замерла я. Остановился и он послушно.
Глаза в глаза. Продолжил:
— Ведь, по сути, я не просил меня спасать. Подумаешь, сдох бы?
Лживо, натянуто улыбнулась.
— Вот и я так сказала своим друзьям, а им — хоть бы хны. Гиппократом меня пугать стали.
Рассмеялся болезненно. Отвел взгляд в сторону.
Тяжело сглотнул ком слюны.
— Предлагаю покончить во всем этим, — отозвался неожиданно; от услышанного я в изумлении тотчас уставилась на него. И снова глаза в глаза. Облизал от волнения губы. — Я приношу свои глубочайшие извинения за то, что встал тогда у вас на пути, и за то, что пришлось пережить. Благодарен, конечно, но… как выяснилось, это неважно. Могу тогда я хоть вину как-то загладить?
Рассмеялась я от язвительной дерзости.
— Единственная приемлемая благодать — это то, чтобы ты исчез из моей жизни навсегда и никогда о себе не напоминал. И, что удивительно, очень долго, если не путаю, больше года, ты исправно это исполнял. Но затем… почему-то, решил поступить иначе. Совесть замучила? Или проблемы только сейчас отпустили, а то раньше совсем было не продохнуть?
— Скорее, второе, — вполне серьезно ответил. Вмиг его лицо стало черствым и грубым, наконец-то смыв эту приторную, лживую маску нашкодившего, но при этом и обиженного, щенка.
— Рада, что всё прошло, — не без двоякости смысла отчеканила. Разворот — и пошагала дальше. Последовал за мной. — Я понимаю, что долг платежом красен — и все дела, но не в моем случае. Мне это — не надо. Живи, как живешь, как знаешь. И не думай о прошлом. По крайней мере, о том, где в нём была я.
Рассмеялся неожиданно.
— Сука…
Запнулась, застыла я на месте, ошарашенная грубостью, живо перевела взгляд ему в лицо. Остановился и он.
Внезапно пропала кислая улыбка с его лица,
(видимо, что-то осознав).
Живо замахал рукой. Нахмурился.
— Нет, это не тебе. Это… я так, на эмоциях, — закачал головой в негодовании, и опять смеется. — Ты — еще тот чертов ребус.
Обомлела я, невольно тяжело сглотнула слюну, осознав нечто страшное для себя: его интерес может расковырять до неприличия жуткие подробности, мои тайны, которые знать не должен никто.