Татьяна Абалова - Станцуй со мной танго [СИ]

«Наверное, я нарушаю регламент», — засомневалась Глаша, самозабвенно отвечая на поцелуй, и попыталась остановить натиск поздравителя, оттолкнув его. Он не позволил. Перехватил сначала одну руку, потом, когда Глафира вспомнила, что их две, вторую.

«Боже, какая привычная поза! — еще раз успела подумать Глазунова, когда обе ее руки впечатались над ее головой в стену, а тяжелое мужское тело заставило развести ноги. — Только третьеклашек не хватает».

Почувствовав холод кафеля на ягодицах, поняла, что узкое платье задралось до пупка и до «тех красивых ямочек на копчике», и теперь она, Глафира Степановна, должно быть, светит колготками, под которыми ничего нет. Тонкий трикотаж платья не позволил надеть трусы.

«Но кто же знал, что на моей попе окажется рука Скворцова?» — сняла с себя все обвинения Глазунова.

Виновник беспорядка в Глашином белье между тем пытался потрогать сокровенное, но никак не мог сообразить, что же ему мешает.

«Какие хорошие колготки. Надо бы купить еще парочку», — хозяйственная часть Глаши продолжала работать, несмотря на хмельное состояние.

— Простите, а у вас есть презерватив? — решила поинтересоваться она, прежде чем позволить рвать колготки. «Незачем зря добро портить».

Директор что-то промычал и перестал двигаться. Он просто лежал на ней, придавив к стене.

«Я как препарированная лягушка», — вспомнив занятия по биологии, хмыкнула Глазунова и встретилась с большими глазами Марка.

— О, привет! — сказала ему Глаша и мило улыбнулась. — А я тут все-таки отхватила свой поцелуй.

Леонид проснулся, когда на улице еще не светили фонари. В окно стучался и сыпал ледяной крупкой ветер. Осень сопротивлялась зиме дождливыми днями, но та упорно отвоевывала позиции и превращала лужи в катки.

Под одеялом было тепло, но как-то неуютно. В чем состоит это неудобство, Леонид понял, стоило ему потянуть за край пододеяльника: брюки, носки и даже туфли ночевали вместе со своим хозяином. И только рубашка валялась на полу, раскинув рукава, словно она чайка, готовая взлететь.

Стон вырвался из груди Леонида. Ладонь закрыла бесстыжие глаза.

Директор завода «Стройдом» все вспомнил. И ярость, обуявшую после встречи с Ольгой, и желание развеяться, и женские губы, что приманили, словно мотылька на свет лампы.

Скворцов вспомнил все, кроме лица женщины и момента расставания.

— Я трахнул ее или нет?

Нет худшего состояния, когда невозможно понять, получил ты удовольствие или обломилось.

И у женщины не спросишь. Во-первых, нужно еще выяснить, кто она такая, а во-вторых, может и такое случиться, что «потерпевшая» (если контакт все-таки состоялся) уже сидит в полиции и пишет на насильника заявление. Неизвестно на что нарвешься.

Надо бы действовать аккуратно.

«Угу. Я так умею, — Леониду было бы смешно, если бы не мерзкая жаба, которая сидела во рту и просила пить. — И вообще, как я попал домой?»

Батарейка сотового, лежащего тут же, в кармане брюк, сдохла, а потому Скворцову пришлось подняться и, превозмогая похмельный синдром, тянущий распластаться на полу, плестись по квартире в поисках трубки городского телефона. Путь «болящего», словно хлебные крошки Ганзеля и Гретель, усеивали брошенные вещи — галстук, туфли и носки, которые, по-хорошему, нужно было снять еще вчера.

Трубка нашлась на кухне. Там же, где лежала бутылка с ледяной минералкой — в холодильнике. Леонид, отпивая по глоточку, посмотрел историю и узнал, что перед сном звонил двум абонентам: Марку и… Ольге. С Дризом разговор был короткий, всего семь секунд, а вот с Ольгой…

— Я не буду думать об этом в свой единственный выходной день. Не хочу его портить.

Марк ответил со второго звонка.

— Босс, сейчас всего шесть утра. Мы расстались совсем недавно.

— Кончай скулить. Коротко и ясно, к кому я вчера залез в трусы?

Дриз напряг память. «У Глафиры трусов точно не было. Одни колготки. Но не про них сейчас спрашивает Скворцов. Раз сказано отвечать коротко и ясно, так и сделаем».

— Никак нет, — рявкнул в трубку, заставив Леонида поморщиться. — В трусы вы ни к кому не лазили.

— Уф, — выдохнули с той стороны. Но тут же голос окрасился ноткой… нет, нотищей беспокойства. — А почему у меня ширинка расстегнута?

— Ну, босс, вам видней, — хмыкнул Марк. — Отлить, может, ходили.

«Мог. Резонно. Засчитывается», — немного успокоился Леонид. И помолчав, дал команду: — К десяти утра составить список всех женщин, пришедших в кафе в красном.

— Босс, но воскресенье…

— И желательно подтвердить фото.

— Мама, опять ты со своими революционными песнями! Сегодня же выходной! — Глафира еле разлепила глаза, но увидев улыбающуюся, румяную после холода маму, которая двигала по полу явно тяжелую коробку, перевязанную бечевкой, устыдилась. Ее пришли поздравлять, а она капризничает.

— Гладя, дорогая! Мы с папой тут подумали и решили подарить тебе столовый сервиз, который привезли из Польши.

Мама забыла уточнить, что в братскую страну они ездили еще до перестройки.

— Ты же помнишь его? Белый такой, с бумбушечкой в виде розочки на супнице, — Анастасия Кирилловна искала бурную радость на лице дочери. Пришлось изобразить.

— Правда?! Тот самый?! — Глаша спустила ноги с кровати, но вспомнив, что спала голая, на этом и ограничилась. — Вот здорово! Спасибо!

Потянула к маме руки, та суетливо обошла коробку и крепко обняла дочь.

— Расти красивой, умной, слушайся родителей.

— А где папа?

— Побежал цветы покупать. Мы забыли.

— Ну зачем, мам. Такая погода.

— Ему полезно. А то, как вышел в отставку, диван продавил, — и, заметив черные круги под глазами дочери, тихо спросила: — Как ты? Все еще переживаешь?

— Ой, мамочки… — Глаша прижала пальцы ко рту, вспомнив, что творила вчера в кафе. Губы болели. Надежда, что туалетная возня с директором приснилась, мгновенно испарилась.

— Доченька, моя милая доченька, — мама обняла и покачала, как будто пыталась убаюкать неразумное дитя. — Зачем было разводиться, если все еще любишь? Мало ли что люди болтают. Если бы я всему верила, ты бы на свет не появилась.

— Мам, ты о чем? О разводе с Глебом? — Глаша погладила маму по спине. Локон, выбившийся из прически, щекотал нос. От одежды пахло корвалолом и сдобой, которая наверняка дожидалась праздничного чаепития на кухне. — Тут все просто: историю об его измене мы придумали, чтобы нас развели. Мы с Глебом монету бросали. Если бы выпала решка — я была бы изменщицей, а так вся слава досталась орлу.

— Тебе бы все шутить, я по глазам вижу, что маешься… — мама провела ладонью по щеке, словно пыталась стереть печаль с лица своей Глади. — Ночами не спишь.

— Ты права мама, маюсь, — Глаша стыдливо опустила глаза. Пальцы теребили кружево пододеяльника. — Только маюсь не от разлуки с Глебом. Там давно все кончено, года три как. Меня просто штамп в паспорте устраивал, а Глебу было все равно.

— Но ведь так любили друг друга. Еще со школы.

— Мам, то, наверное, не любовь была, а страсть. Перегорело все, стало рутиной. У него соревнования, полугодовалые сборы, а у меня институт. Встречались — радовались, расставались — радовались…

«Потому что нельзя все время занимать сексом, нужно еще и разговаривать», — хотела добавить Глаша, но постеснялась.

— Я, как не пыталась полюбить баскетбол, так и не полюбила.

— Ребеночка бы вам…

— Чтобы склеить то, что не клеилось? Не надо, мама. Я ребеночка от другого хочу.

— От кого это наша Гладя ребеночка хочет? — вошел папа с большим букетом цветов. В комнате сразу стало тесно.

Глава семьи Глазуновых полез целоваться.

— Папка, ты холодный!

— Выйди, выйди, дай дочери одеться! — Анастасия Кирилловна вытолкала мужа за дверь. Глаша потянула со спинки кровати теплый халат, накинула на себя, полезла в шкаф, откуда вытащила трусы.