А на работе пока что помалкивали об отстранении Софи. Она была вычеркнута из разговоров, как советский диссидент из учебника по истории. К понедельнику табличка с именем исчезла с двери ее гримерной. С Софи было покончено. Она прекратила свое существование. Я трижды пыталась до нее дозвониться, но все время попадала на автоответчик. И я решила, что она просто не хочет ни с кем говорить. Так что я очень удивилась, когда, включив Радио 4 в среду вечером, услышала в программе «Лабиринт морали»:
– Сегодня мы говорим о свободе прессы. Мы пригласили в студию Софи Уолш, – начал программу Майкл Бьорк.
– Это же Софи! – воскликнула я, обращаясь к Грэму. Он завилял хвостом.
– Софи, – продолжал Майкл Бьорк, – ваша личная жизнь была выставлена напоказ и в бульварной прессе, и в уважаемых изданиях на этой неделе. Можно ли сказать, что вы сторонница закона о неприкосновенности личной жизни?
Еще бы, подумала я. Было слышно, как Софи вздохнула, собираясь с мыслями, а потом ответила:
– Первым об этом заговорил французский историк Алексис де Токевиль. Он заявил, что наряду с неоспоримыми преимуществами, которые дает свобода слова, необходимо учитывать и неизбежное зло, которое она порождает. Я категорически против ограничения свободы слова в печати; я целиком и полностью за то, что у нас уже существует – за саморегулирование.
Послышался изумленный вздох остальных участников дискуссии.
– И что же, вы ничего не имеете против того, как с вами обошлись? – спросил Дэвид Старки с негодованием.
– Нет, это вовсе не то, что я хочу сказать, – спокойно продолжала Софи. – Конечно, я против. Конечно, никому не нравится, когда восемь фотографов беспрестанно дежурят под окном и норовят снять тебя каждый раз, как ты выглядываешь из дома. Никому не нравится, когда роются в твоих мешках с мусором и вскрывают почту. Никому не нравится, когда подставное лицо обзванивает всех твоих знакомых в поисках компромата. Но я хочу сказать, что моя любовь к свободе прессы сильнее, чем мое неудовольствие от вторжения в личную жизнь.
– Но в вашу жизнь не просто вторглись, над ней злостно надругались! – горячо заявила Джанет Дэйли.
– Да, – согласилась Софи, – вы совершенно правы.
– И правительство, апеллируя к Европейской декларации прав человека, может запретить газетам публиковать истории, подобные вашей, которые не представляют интереса для широкой общественности.
– Это так, – ответила Софи, – но я считаю, это было бы ошибкой. В итоге мы получили бы прессу, контролируемую парламентом, а я не могу представить себе ничего хуже. В итоге, – продолжала она, – остается лишь два пути. Либо журналисты – рупоры сильных мира сего, и тогда они работают по их указке, либо – независимые корреспонденты, и тогда они подвержены физическому риску. Нужно ли нам это? Естественно, нет. Свободная пресса – свободная настолько, чтобы совершать иногда даже негативные поступки, – остается живым оплотом демократии. Как еще попались бы на крючок такие, как Максвелл или Джонатан Эткинс, если бы прессе можно было закрыть рот? И если член совета министров обманывает жену, одновременно обещая своим избирателям лучшую жизнь, они имеют право узнать про жену и обман, не правда ли?
– Да, но ваша история не затрагивала никаких интересов общественности, – настаивал Майкл Бьорк.
– Никаких, – отвечала она. – Совершенно никаких. Это было просто развлечение, способ возбудить читательский интерес и пощекотать нервы. Но это на самом деле правда, – добавила она, – так на что же мне жаловаться? Меня не оболгали. Хотя я решительно отвергаю требования мисс Дэвенпорт вернуть ей некоторые вещи, которые она по собственной воле подарила мне, и хотя я готова оспорить ценность, которую она им приписывает, я сама разберусь с этой проблемой. Но в основном, – заключила она, – отвечая на ваш вопрос, я повторю: это была честная игра.
– Как вы можете спокойно об этом говорить? – скептически заметила Джанет Дэйли. – Вы мазохистка?
– Нет, я реалистка, – ответила Софи. – Я знала, что этот эпизод имел место в моем прошлом и что в один прекрасный день он может выплыть наружу. Но я добровольно выбрала свою работу: ежедневно на меня смотрели миллионы зрителей. А если человек идет на это, он в какой-то степени сам лишает себя права на абсолютную неприкосновенность личной жизни. Я жалею о том, что меня уволили, – заключила Софи, – не только потому, что в этом не было необходимости, но еще и потому, что я хорошо выполняла свою работу. Но это не имеет отношения к обсуждаемой нами теме, и мои адвокаты займутся этим вопросом.
– Софи, большое вам спасибо, – поблагодарил Майкл Бьорк.
Я схватила трубку и набрала номер Мими.
– Мими, я только что слышала Софи по радио. Она прекрасно говорила! – сказала я. – Это ведь ты устроила? Спасибо!
– Ну, я просто услышала, что в «Лабиринте морали» планируют дискуссию о свободе слова в прессе, – объяснила она, – вот я и позвонила редактору. Они все в один голос благодарили меня потом, такое сильное впечатление произвела Софи.
Я набросала Софи пару строк, чтобы передать через ее агента, о том, как великолепно она держалась, и выразила надежду увидеться. А пока Татьяну оставили в качестве соведущей Терри, и жизнь пошла своим чередом. Джос должен был приступить к работе в «Опера Норт» в январе, и я стала с нетерпением ждать отъезда.
– Конечно, мы присмотрим за Грэмом, – сказала мама, когда я ей позвонила. – Теркс и Кайкос, как замечательно! Оттуда рукой подать до Кубы, дорогая, старая Гавана просто очаровательна. И потом, Гаити тоже рядом, а еще вы могли бы посетить Доминиканскую республику.
– Мама, – перебила я, – я не хочу всего этого. Я хочу остановиться в одном месте, никуда не переезжая. Мне столько пришлось пережить за этот год, – добавила я устало. – Мне просто… нужно отдохнуть.
– Конечно, нужно, дорогая. И ты чудесно отдохнешь рядом с Джосом, – добавила она, – раз вы едете вместе. Ты уже познакомилась с его родителями?
– Мы едем знакомиться с его мамой на следующей неделе. Она живет где-то недалеко от Ковентри.
– А с папой?
– Он не общается с отцом, – объяснила я. – И никогда не заговаривает о нем, так что я не спрашиваю.
– Ну, мы тоже с нетерпением ждем знакомства с Джосом, Фейт. Как Питер? – добавила она.
– Нормально, я думаю. Ну, честно говоря, я не совсем в курсе.
Я не могла заставить себя рассказать маме о том, что Энди беременна. Я едва могла об этом думать, не то что обсуждать с кем-нибудь. Я старалась подавить мысли о ее растущем животе, пытаясь склеить трещинки, которые уже было наметились в отношениях с Джосом.
– Я уверен, ты понравишься маме, – сказал он, когда на следующей неделе мы ехали по дороге M 1 в направлении Ковентри. – У нее такое чувство, что она тебя уже знает, – добавил он радостно, – потому что она часто видит тебя по телевизору.
– Я тоже уверена, что она мне понравится, – сказала я. Потом я набрала побольше воздуха и добавила: – Джос, я надеюсь, ты не против, если я спрошу тебя еще кое о чем. Что с твоим отцом? Вы когда-нибудь видитесь?
– Нет, – ответил он резко. – Не видимся.
– Извини, – сказала я, глядя на его потемневшее лицо. – Я не хотела совать нос куда не следует.
– Все в порядке, – произнес он извиняющимся тоном. – Ты имеешь право знать, но тут не о чем особо говорить. Суть в том, что отец не очень-то нас жаловал. Он бросил мать. Мне было три года, когда он ушел от нас, так что я его почти не помню.
– Почему он ушел?
– Он обвинял мать в том, что она утратила к нему всякий интерес и посвящает себя только мне. Вскоре он завел другую женщину и они уехали во Францию. Это было в 1967-м, Фейт, и с тех пор я его больше не видел.
– А ты хотел бы?
– Нет. Я – нет. Он хотел бы, – добавил он. – Он пишет мне время от времени, но, боюсь, уже слишком поздно.
Пока мы ехали, я смотрела в окно, размышляя о том, что сказал Джос. Как грустно, думала я. Как страшно грустно знать, что твой собственный отец отвернулся от тебя. Это многое объясняет в поведении Джоса, поняла я, и не в последнюю очередь его потребность в одобрении и любви. Бедный Джос. Он, должно быть, всю жизнь пытается возместить эту потерю. К этому времени небо сплошь затянули серые слоистые облака, полил унылый дождь. Сквозь мерно скользящие по ветровому стеклу «дворники» я смотрела вперед на черную ленту дороги. Серебряные березы по обочинам казались осиротелыми, сбросив листья. Мы проехали Нортэмптон, указатель на Ковентри, потом свернули на M 6. Вскоре мы притормозили напротив дома на две семьи где-то к северу от города. Паркуя машину, Джос дважды посигналил, дверь распахнулась, и на пороге появилась его мать. Они были так похожи, хотя черты Джоса казались, несомненно, мужественнее. Но у нее был тот же овал лица, те же большие серые глаза и вьющиеся волосы.