Светлана Воинская - Стервятница

Моника взглядом знатока оценила нового клиента.

— Альберто Монти…

Так вот, как его звали! Перед ней итальянец. И сопровождающие явно макаронники. Какие пижоны! Моника отметила совсем новенький костюмчик клиента: черный сюртук с белым жилетом, шелковая сорочка. Упаковали, как на бал! Патрик будет в восторге.

— …был достойным человеком. Прекрасным христианином…

В глазах невозмутимой свиты появился отблеск насмешки и тут же исчез.

— Любящим семьянином…

Мелодия органа сорвалась, сверху раздалось угрюмое покашливание, словно напоминающее ей о чем-то. Но Моника, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Другом, способным в трудный момент прийти на помощь. И в минуту печали вспомним его добрые дела!

Один из сопровождающих спрятал лицо в платок. Моника привыкла к рыданиям, но сейчас могла поклясться… Человек пытался скрыть смех.

— Его образ навсегда останется в нашем сердце, — закончила она. — А теперь попрощайтесь.

Ненавязчиво предложив приобрести свечи, по шиллингу штука, и зажечь их в честь усопшего Альберто, девушка ссыпала собранные монеты в карман, стараясь избежать неприличного звона.

Благодаря специальному механизму, клиент опустился вниз, и гости скрылись за волнистыми стеклами дверей. Энергично зашагали по обсаженному молодыми елями тротуару. Слишком бойко для теней. Несколько раз обернулись. Что их влекло назад? Неужели знак вечности над входом: круг с пересекающей его линией, вклад философского ума Фреда в отделку маленького здания?

Моника нетерпеливо закрыла вход. Чиркнула спичка, и с упоением закуренная сигарета слабо замерцала в полумраке. Мундштук, символ утонченности, был той самой деталью, которая возводила никчемную привычку к ступеням изысканности. Запретное так манит, обрастая ореолом таинственности, доступности лишь посвященным, и потому всегда доставляет наслаждение. Отдавшись всем естеством приятному мгновению и пустив в воздушное плаванье неровное колечко дыма, Моника вернулась к делам и сбежала по ступенькам в подвал.

Работа кипела. Первого клиента уже обслужили. Патрик осматривал груду одежды: сколько можно выручить за старомодный пиджак и рубашку? В тощих руках — карандаш, блокнот. Само воплощение деловитости. Сосредоточенность по-детски пухлого лица казалась смешной, но никто не пытался задеть самолюбия Патрика. Все знали: его грандиозным планам суждено осуществиться. Самоуверенный взгляд заставлял забыть про болезненный вид и безликость фигуры. Самый младший из них, самый богатый, самый амбициозный.

— Ты узнаешь этот ящик? — спросил он.

— Знакомая резьба.

— Еще бы! Он здесь в третий раз. Но последние владельцы, надо сказать, ослы! Ты видишь эти грубые царапины на лаке крышки? Кто же так с вещью обращается!

Моника понимающе кивнула: гробовщик даст на десять шиллингов меньше, и ободрила:

— Ты бы видел второго! Одет с иголочки, словно на свадьбу!

Зеленые глаза Патрика загорелись:

— Стоящий товар?

— Давно такого не было.

Сын банкира, Патрик вечно жил в долг. Скупость отца не позволяла рассчитывать на его снисхождение. Приходилось искать выход из положения, и Патрик легко нашел его здесь, вложив незначительный капитал и получая приличный доход.

Они направились к опустившемуся вниз постаменту, на котором возлежал «клиент дня». Привычно не замечая абсурдности обстановки: светлые обои с амурчиками, стол, накрытый траурной попоной с крошками от бутербродов, колоду карт — Моника следовала за Патриком. Мимо полочек для урн, мимо вбитого в стену гвоздя с навешенными на него траурными венками, мимо ящика со свечами. Чем ближе подходили к печам, тем сильнее пахло разогретым металлом.

Путь им преградил Ромео. Театральным жестом он бросил Монике охапку свежих цветов, она поймала их на лету, вдыхая исчезающий аромат. Подлинным именем — Энрико, пожалуй, называла Ромео только мать. Вечно тоскующий из-за любви к женщине, а иной раз — сразу к двум, актер одной роли, он умел быть печально-восторженным, понимающим и сопереживающим, преклоняющимся, пока это не наскучит. В присутствии дам его голос становился мягким, как перина, которой в результате заканчивались его ухаживания.

— Благодарю тебя, слуга огня! — шутливо подыграла Моника, но осеклась.

Ромео не позволял Патрику подойти к постаменту.

— Забудьте о нем. Это неприкасаемый! — никто не ожидал такого тона: Ромео вздумал приказывать?!

Моника не отводила от Ромео взгляда: необычное всегда настораживает. Все, что касалось второго клиента, было очень странным: неестественное поведение провожающих, а сейчас — непонятная реплика. Ромео даже выкатил вперед тележку, отгородившись от них.

— Что значит неприкасаемый?

Ромео скривился с досады, с губ сорвалось итальянское проклятие. Горячий взгляд, раздражающий мужчин и гипнотизирующий, заставляющий повиноваться женщин, впился в нее. Зачарованная, она станет молчать… Чтобы не поддаться власти его глаз, Моника скользнула взором по телу Ромео. Строгий костюм был чужд его подвижной коренастой фигуре, белоснежный воротничок врезался в смуглую шею. Ромео вызывал ужас и смутный восторг, словно резвящийся на воле прекрасный зверь, на чьих зубах вкус человеческой крови…

— Неприкасаемый? Он что, жертва тифа?

— Ни о какой болезни речь не идет, — раздался позади голос, и все взоры обратились к появившемуся в подвальной комнате Герману. — Просто сегодня к нам «на огонек» заглянул сеньор Валентино Монти, дабы предать огню своего братца Альберто. Трогательно, не так ли, что он поручил заботу о дальнейшей судьбе своего родственничка нашему Ромео? — Герман выдержал многозначительную паузу. — Все итальянцы в Вене связаны невидимыми обычному жителю узами.

Ромео побледнел и почти прошипел:

— Я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к трупу. Сейчас в первый раз мы совершим процедуру так, как положено.

Патрика совершенно не волновала тайна тела Альберто Монти. Позволить сгореть такому количеству денег он не мог.

— Ты не смеешь командовать здесь, Ромео. Никаких исключений из правил, даже для тебя. Такой роскошный ящик я не дам сунуть в печь!

— Ты сунешь его в печь. Валентино Монти достаточно заплатил нам за это.

— Сколько? — Патрик приготовился записать в блокнот еще несколько цифр.

— Пять тысяч.

— Как щедр твой знакомый!

Ромео так и стоял, бесстрастным стражем смерти.

— Неужели никому из вас не кажется странной подобная щедрость? — едко бросил Герман.

— Смерть родного брата может подтолкнуть к этому, уверяю вас, — с тем же напряжением в голосе вымолвил Ромео.

Моника перевела отрешенный взгляд на Германа, гордящегося своей тевтонской красотой. Высокий блондин с подчеркнуто бледной кожей и ледяным высокомерием голубых глаз, со сдержанным тонким ртом. Его присутствие всегда наводило Монику на размышления. Их всех связывала многолетняя дружба соседей по улице, детские игры. Но что общего между ними теперь? Воспоминания? Они были пленниками устоявшейся привычки быть вместе. Лишь Герману удалось вырваться из приятельских оков, когда его отец перевез семью в Прагу, и то лишь на два года. Теперь он опять среди них, и каждый, несмотря на прошедшее время, сохранил к нему почти родственную привязанность. Герман не казался им чужим. Они видели его таким, каким он был прежде. А ведь теперешний Герман совсем не то. И кто были они для него? Никто этим вопросом не задавался.

Герман и Ромео, соперники с детства, закаленные в дружеских стычках, любую ситуацию подчиняли азарту соревнования. Моника подлила масла в огонь:

— Боли от утраты в глазах щедрого родственничка я не заметила.

— Вынимаем! — злорадно объявил Герман, поднеся к глазу лупу и заставив Ромео чертыхнуться в последний раз:

— Сеньор Монти бывает очень мстителен. Если он узнает, нас всех посадят в тюрьму!

Гроб поставили на стол, резную крышку осторожно сняли.

— Боже, что же вы делаете! Ну, хорошо, забирайте ящик, только не раздевайте его! — причитал Ромео.