Светлана Воинская - Стервятница

Предновогодняя суета овладела Прагой. На каждом углу в бочках били хвостами карпы, в витринах магазинов сидели девушки в национальных одеждах и мастерили рождественские игрушки. Пушистый снег плавно опускался на мостовую и тут же таял.

Моника обернулась к Вацлаву. Он светился здоровьем, рано состарившееся лицо разгладилось, в глазах появился молодой блеск. Он мог позволить себе конную прогулку по зимнему парку, строил планы о путешествиях и каждый день рвался в окружающий мир, голодный по впечатлениям. Вечерами их ждали уютные кофейни, ресторанчики с трехсотлетней историей, темное пиво и обжигающий глинтвейн, театр марионеток. А с утра Вацлав увозил Монику в окрестности Праги, к дворцу, где в Маскарадном зале бродит призрак принца Джулио, к замку Дукс, где Казанова вместе с графом Валенштайном увлекались оккультизмом.

Вдвоем им было хорошо, но никогда, никогда больше она не посмеет забыть, что ее друг прежде всего мужчина. Пускай сейчас он играет в эту игру, истинные чувства, желания вскоре испортят придуманную картинку.

— Я хочу посмотреть твой замок, — попросила Моника.

— Он обветшал, я не был там очень давно…

— Поедем! Завтра. Сообщи всем, собери чемоданы.

— Хорошо. Хоть я и умру там со скуки.

Умру… Вернувшись, они, хохоча, поднялись по лестнице.

— Ты будешь спать?

— Сначала сигарета.

— А мне не хочется курить. Надеюсь, твой бальзам не сделает из меня монаха, — он придвинулся ближе, легко коснувшись губами ее лба.

— Ты слишком здоров для монаха, слишком здоров… Здоровым людям хочется любви…

Вацлав зарылся лицом в ее волосы, но Моника отвернулась.

— Попроси Юлиуса найти себе здоровую девушку, лучше из деревни.

— Но мне нужна ты, Стеф, мне ты нужна, — он взял ее лицо в ладони, повернул к себе. — Не могу поверить этой чопорности, ее нет в тебе!

— Вацлав, внемли совету. Деревенская девушка — все, что тебе нужно. Меня тебе придется ждать несколько месяцев. Я беременна.

— Беременна! Господи, меня привлекли к тебе странности. Но сейчас уже начали раздражать!

— Я рада, что вылечила не только твое тело, но и разум, — она зашла в комнату и закрылась.

Через минуту она услышала крик:

— Клара! Где бальзам?! Клара!

Вскоре сонный голос ответил:

— Дети разбили эту бутылку, Вацлав. Мы убрали в комнате, стекла выбросили.

— Как дети могли оказаться у меня в комнате?! Как они посмели зайти?!

— Служанка убирала постель, они вбежали… Да что ты сердишься из-за какой-то почти пустой бутылки. Вчера приходил господин Янг. Он принес твой заказ. Он там, на столе в голубой комнате.

— Янг принес опий? Но мне не нужен опий. Откуда он знает наш адрес? Ты за ним посылала?

Моника вышла из комнаты:

— Успокойся, Вацлав. У меня осталась еще бутыль. Будь аккуратней, храни понадежней, — и ее глаза встретились с темными глазами Клары.

Вацлав на минуту задумался.

— Клара, собери с утра чемоданы, мы уезжаем.

За окном была ночь. Сквозь темноту падали перья снега. Моника курила. Ей не давала покоя Клара, следящая за каждым ее шагом, ее безликий муж, останавливающий на ней пустой взгляд. На завтра был назначен отъезд. Но тревога не давала заснуть, терзала гадкими мыслями.

За окном проскользнула искра. Горящий пепел… Этажом выше курили. Вацлав? Выше, над комнатой Моники находилась его спальня. Но он пил с утра бальзам, он не мог курить. Кто-то курит в его комнате… Кто?

Моника накинула халат и вышла в коридор, поднялась по лестнице. За дверью Вацлава было тихо, умиротворение, сон, покой царили в спальне. Она повернулась и спустилась к себе. Неожиданно к горлу подступила тошнота, Моника едва успела добежать до таза. Ее согнуло пополам, тело содрогалось. Пустой желудок выворачивала рвота, и Моника давилась желчью. Наконец, все кончилось. Рукавом халата она вытерла рот, мокрые от слез глаза и, обессиленная, повалилась на кровать. Жизнь, что три месяца назад проснулась в ней, впервые дала о себе знать. Ее трепетный огонек чему-то сопротивлялся там, внутри.

К рассвету Моника задремала. Ее разбудили какие-то хлопоты, беготня на лестнице, шепот детей. Домашние с большой неохотой восприняли весть об их отъезде, почему же сейчас с таким оживлением заняты сборами в дорогу? Чемодан Моники стоял в углу.

Через десять минут она спустилась к завтраку. Столовая пустовала. Она встала столь поздно? Все уже позавтракали? Холод пробирал до костей. В доме будто забыли об отоплении. Из вазы в буфете девушка достала зачерствевшую булку и вышла. В прихожей она увидела Клару, бледную, без обычной строгости в прическе. Хозяйка сама открыла дверь. На пороге появился человек. Моника узнала его — врач. Он как-то посещал Вацлава и удивлялся перемене его самочувствия.

— Наконец-то вы! У Вацлава снова был приступ! Видимо, ночью, и никто не смог ему помочь, никто не слышал. Вы один сможете его спасти, он в беспамятстве! Скорее…

Толстый лекарь перевел взгляд на Монику. Клара обернулась.

— Вацлав умирает, а эта, глядите, жует! Будто ничего ужасного не произошло! Будто в этом доме не висит тень смерти!

Тень смерти… Моника машинально откусила от булки. До ее сознания медленно доходило, что песочные часы ее жизни снова перевернулись. Она поняла, что никакой надежды нет. Она будто знала это еще ночью, все ее чувства и мысли были предупреждением. Вот почему она не поражена вестью. Ее оповестила сама ночь.

Словно автомат, она поднялась по лестнице. Ее проводил осуждающий взгляд лекаря. Ничто не тянуло наверх, в комнату Вацлава. Моника молча подняла собранный накануне чемодан, спустилась, в прихожей заметила шепчущихся в углу детей. Через мгновение она растаяла в толпе прохожих.

Из состояния отупения, шока ее вывела первая же мысль. Ладонь Вацлава всегда была для нее свидетельством, что он умрет молодым. Не она ли сама сделала глупость, пытаясь воспротивиться судьбе с помощью волшебной силы бальзама? Брат, насквозь рациональный, прагматичный, считал ее немного сумасшедшей. Своими догадками, лишенными трезвого толкования, она загоняла себя в угол, ведь объяснения, оправдания необъяснимому нет.

А в крематории… Она являлась чем-то вроде атрибута смерти, не несет ли она теперь своеобразного клейма? Не интуитивно ли она сама находит людей обреченных? И ей, равнодушному, циничному свидетелю сотни похорон, хотелось завыть, как сотня голосов в голове, что вопят так одинаково.

Два дня Юлиус был поглощен напряженной работой. Теперь на его столе лежала кипа вырезок из газет — доказательства того, что Вацлав приютил у себя настоящую злодейку. Статьи о «стервятниках» обошли всю Австро-Венгрию. В размытых чертах газетных фотографий Юлиус узнавал Стеф, только теперь он знал ее подлинное имя — Моника Каттнер. Он очень спешил предъявить труды Вацлаву перед отъездом того в деревню. Там, в своем замке, Вацлав хотел предложить девушке женитьбу. Но главным поводом к спешке было другое событие, известное лишь нотариусу.

Ловкая интриганка вила из Вацлава веревки, притворялась нищей, хотя, судя по газетной статье, в ее руках было около полумиллиона — результат фиктивной продажи дома семье Кнаппов. Все эти дни Юлиус трясущимися пальцами вырезал газетные статьи, перечитывал обличительные строки. Кропотливый нотариус превратился в дотошного сыщика. Он боялся не успеть.

Звонок в дверь застал Юлиуса за составлением из вырезок аккуратной папки. Из кабинета он прошел вниз, в контору, где принимал посетителей. Дверь он открыл сам, лихорадочно приглаживая волосы. На пороге стояла Стеф.

— О, как мило, что вы заехали попрощаться! — воскликнул он, но голос его срывался от волнения. — Но где же Вацлав? Где автомобиль? Неужели вы поссорились? — в последнем вопросе слились надежда и разочарование. Неужели Вацлав раскрыл глаза? Теперь разоблачение не станет для него ударом.

Юлиус протянул девушке руку, она тяжело оперлась на нее. Он поразился собственному лицемерию: его игра достойна театральных оваций. Стеф прошла из конторы в гостиную и упала на диван.

— Что же произошло? — натянуто улыбнулся Юлиус.

Стеф прижимала руку к животу.

— У меня духу не хватает сообщить вам это. Позвоните Кларе и езжайте поскорее, вы ей очень нужны! — она поморщилась. — Ребенок… Что-то со мной не так…