Светлана Воинская - Стервятница

— Вам нужен врач? Так это правда, то, что вы говорили о… ребенке? — опешил он. — Поразительно! Любая женщина на вашем месте, то бишь незамужняя… Извините, что я так прямо… Любая незамужняя женщина обрадовалась бы возможности избавления…

— Моя девочка не погибнет. И вы мне поможете.

— Девочка?.. Кошмар… — процедил он. — Но вы правы, надо позвать лекаря.

— Лекарь мне не поможет. Вы сейчас позвоните Кларе и сразу забудете мою просьбу. Все, что связано со мной, сразу отойдет на второй план. Но ради Вацлава… Привезите мне бальзам, его лечебные свойства спасут мою малышку. Прошу вас… А теперь звоните!

Юлиус поднял телефонную трубку, попросил телефонистку связать его и назвал номер. Через минуту он побледнел, бросил на девушку жалкий взгляд.

— Езжайте к Кларе. Я подожду вас здесь. Не забудьте о моей просьбе.

Юлиус бросился в кабинет, сунул в портфель все бумаги Вацлава, положил к ним и драгоценную папку с изобличительным содержанием. Он не знал, что будет делать. Но был уверен, что Стеф не покинет его дом. Она не догадывалась, что он знал о ее прошлом.

В доме Вацлава было холодно, в комнатах царил чинный покой, говорили шепотом. Он страшился попасть в омут слез, криков, жалоб. Но родственники не слишком жаловали Вацлава и, видимо, не собирались притворяться теперь. Клара его встретила сухо и по-деловому, в ее комнате толпились гости: владелец погребальной конторы, портниха, что обещала траурные наряды всей семье в самый короткий срок.

Вскоре Клара отпустила посетителей и холодно обратилась к Юлиусу:

— Надеюсь, вы исправно вели все дела Вацлава. Но мне бы хотелось, чтобы после оглашения завещания вы передали дела другому нотариусу, моему знакомому.

— Как вам будет угодно.

Сухая, жесткая, холодная. Недавняя приживалка, Клара наконец почувствовала себя хозяйкой жизни.

— Могу теперь объявить вам, не таясь, что дела моего племянника подвергнутся тщательной проверке вашего коллеги. Приведите их в идеальное состояние, иначе я буду вынуждена обратиться в суд.

Юлиус спешил сюда, как друг дома. Но в его утешении и поддержке никто не нуждался. Эта женщина, грезившая наследством Вацлава, обвиняла его в растрате!

— А теперь, прошу, оставьте меня. Мне нужно уладить множество дел.

— Неужели вам не любопытно спросить меня о завещании? — сладко поинтересовался Юлиус.

— После похорон, — отмахнулась Клара. Она была полностью уверена в воле племянника.

— Как угодно. Да и я не могу пока разглашать тайну. Единственное, о чем могу сообщить: два дня назад Вацлав внес в завещание изменения. Текст был написан заново! — с этими словами Юлиус удалился из комнаты, но Клара нагнала его в прихожей.

— Отвечайте! Неужели все досталось этой нищенке? Деньги? Замок? Земли? Боже мой! Ваши слова… Ведь вы неправду сказали? Нет, это неправда! — фурия схватила его за лацканы пиджака, оцарапав длинными ногтями шею, и стала трясти. Юлиус медленно отстранил ее.

— Кстати, Клара, я хотел вас попросить отдать мне бутыль лечебного настоя… в память о Вацлаве.

Женщина подскочила, как ужаленная.

— Нет! — ее голос дрожал, глаза бегали. Вдруг, повинуясь какой-то идее, Клара замерла. — Я… не уверена в припадке, я думаю, что бальзам отравлен. Девка подсыпала Вацлаву что-нибудь, и он… — Клара захохотала. — И вот все наследство ее.

Юлиус выбежал за порог, за его спиной еще раздавался дьявольский смех. Стеф попросила его принести бутылку, не потому ли, что пыталась скрыть улику? Не потому ли, что она повинна в смерти Вацлава? От воровки и мошенницы один шаг до убийцы. Вацлав мог запросто поделиться с ней намерением составить новое завещание, где она названа единственной его наследницей. И ее плохое самочувствие — лишь ловко разыгранная сцена, чтобы заполучить бутыль. Вот почему она отказалась от доктора — тот бы вывел ее начистоту! Юлиус должен сообщить полиции.

Он влетел в свой дом, в гостиную. Никого. Неужели Стеф сбежала?

— Стеф! — крикнул он.

Тишина. Он прошел по комнатам. Девушка лежала на его кровати в забытьи, рука прижала к животу.

— Стеф…

— Ты принес бальзам?

— Зачем он вам? Я позову доктора…

— Одной рюмки хватит. Налей быстрее. Прошу тебя…

Юлиус застыл в оцепенении. Неужели девушку замучила совесть, и она сама не своя, хочет отравиться? Он вышел в кухню, достал из буфета бутылку бехеровки, настойки на травах. Поднес Стеф… Она взяла в дрожащие пальцы рюмку и, не задумываясь, выпила — не залпом, а медленными глоточками. После упала на подушки и вяло улыбнулась.

— Я уже забыла его вкус.

Юлиус вышел, ему хотелось напиться, забыться, чтобы потом голова была пустой, не забитой догадками, подозрениями, злобой. Он прошел в кабинет, неся с собой начатую бутыль бехеровки. И вскоре бутыль опустела.

Костел, где отпевали тело Вацлава, казался образцом скромности и простоты или, что вернее, скупости прихожан. Ни позолота икон, ни лепнина на библейские сюжеты не украшали пустые стены. Божественные звуки детского хора не наполняли холодные своды, эхо разносило лишь чинный стук шагов по мрамору пола да шепот сплетни.

Девушка горько усмехнулась. Бедный Вацлав! Он мечтал, чтобы его кости послужили созданию какой-нибудь картины в седлецком костеле Всех Святых. Вацлав как-то возил ее туда, на кладбище Кутна Горы, где все убранство собора: люстра, герб, крест, чаши, было изготовлено из человеческих костей.[6] И резчик не отбелит его череп гашеной известью и не украсит им храм, любовно, терпеливо. Праху Вацлава суждено тлеть в могиле.

Сейчас любое событие прошлого казалось Монике символом, пророчеством. Не удивительно ли, что случайно встреченный ею человек привез ее в тот храм, храм смерти? Она и не ведала, что такой существует. Смерть будто преследовала ее, постоянно о себе напоминала.

Провожающих было немного, очередь прощающихся постепенно скудела. Моника прошла между рядов дубовых скамеек, подошла к Вацлаву. Он лежал в до неприличия дешевом ящике, да и священник, отпевший молебен, спешил поскорее закончить церемонию, отвязаться от скупых родственников покойника.

Вацлав! Моника не узнавала эти скованные смертью черты, лишенные движения, мимики, жизни. Это был не он, чужой человек, чужое тело… У Моники не осталось и капли трепета. Незаметным движением она вынула из потайного кармана нож, его лезвие было подобно скальпелю. Она уверенно распорола рукав сюртука и рубашки до локтя. Ее черная кружевная вуаль, намеренно длинная, скрывала все действия ловких рук.

Затвердевшие мышцы Вацлава сопротивлялись ей, пришлось наклониться совсем низко. Со стороны казалось, что она распласталась на теле. Наконец, она увидела пятно на коже. Полумрак костела затруднял осмотр. Следовало отличить лишь оттенки. Фиолетовый?… Малиновый?…Вишневый? В нетерпении она схватила с канделябра свечу и поднесла к изучаемому месту. По храму разнесся гул голосов. Она слышала шаги у себя за спиной, чьи-то испуганные возгласы, шепот детей.

Пятно было вишневого цвета. Вацлава сгубил не приступ. Отнюдь! Друг ее детства, первый любовник, Герман оказался предателем, но надо отдать ему должное — он преподнес ей несколько прекрасных уроков. И вот настал момент воспользоваться его знаниями. Моника обернулась, и толпа, окружившая ее, отшатнулась. Ее глаза обратились к Кларе, и та прочла обвинение, пошатнулась, задрожала. Горящий взор молодой женщины будто выжег на ее лбу клеймо убийцы. Люди обернулись к Кларе, смотрели на нее, и их назойливое внимание придало ей сил.

— Она! — вырвался из ее горла хрип. — Это она спаивала Вацлава каким-то зельем и отравила его! Полицию! Скорее полицию! Хватайте ее, убийцу!

Рука священника сжала запястье Моники.

— Пустите! — прошипела та, и священник отпрянул, заметив зажатый в ее ладони нож.

Моника кинулась в толпу. Почувствовав в своих объятьях жертву, людей обуяло безумие. Они рвали волосы, сбрасывая вуаль и шляпу, неумолимые кулаки рушились на ее хрупкие плечи. Те, что начали с тычков, уже нацеливали удар в лицо, оплеванное, исцарапанное. Кто-то замахнулся тростью, стараясь ударить Монику по голове. В тот момент она упала, и трость огрела ее по спине.

— Стойте! Вы убьете моего ребенка! — закричала она, уворачиваясь от новых пинков. Ее голос вдруг обрел небывалую силу, благодаря отчаянию, благодаря звериной решимости выжить. — Всем застыть и слушать! Один шаг и… — Моника не знала, что сказать. Нож в ее руке казался бесполезной игрушкой, она не могла воспользоваться им.