– Ой, эту я сто лет не видела! Ладно, девочки, бегите...
Девчушки убежали, и мы остались в лаборантской втроем – я, Флора Лаврентьевна и Стивен Кинг.
– Про Мельникова слышала? – таинственным шепотом произнесла учительница. – Кого-то пришил... В дурдом опять отправили, говорят, совсем крыша у парня поехала.
– Да, что-то такое помню, – с напускной рассеянностью ответила я, хотя внутри меня все задрожало. «Кого-то пришил» – это про Митю, про моего Митю... – Шурочку очень жалко, – постным голосом продолжила я. – Они ведь так любили друг друга!
– Любили! – фыркнула Флора Лаврентьевна. – Это он ее любил, а она... Эгоистка.
– Да что вы, не может быть! – притворно ахнула я. – Я же с ней за одной партой сидела и помню, как она обмирала при одном его появлении.
– А как заболел он осенью, сразу после школы, так и бросила она его в скором времени – мол, на что мне инвалид! Эгоистка. А могли бы жить – он вполне нормальным был, только весной-осенью обострения, полежит недельку-другую в больнице – и все, как новенький. Депрессия... Подумаешь, у меня из-за нашей зарплаты учительской каждый день депрессия!
– Ну, не все способны на подвиг, – туманно возразила я. – Жен декабристов редко можно встретить... А я так думала, что она другого полюбила, Шурочка то есть...
– Ну да, это она назло Сережке, чтобы не допекал ее. Не ссорилась, нет, она ведь со всеми очень мягко. «Я нашла другого, милый», – наверняка что-нибудь в таком духе заявила. А «другой» ее с ребенком бросил. И поделом, ведь Сережка после ее слов таблеток наглотался, едва откачали. После того у него ухудшение наступило. Конечно, теперь уж он никому не нужен...
– Вы так говорите, словно вам жаль Мельникова, Флора Лаврентьевна, а ведь он человека убил!
– Он милый и добрый, Таня, хоть и доставалось ему от меня в школьные годы здорово. Гордился он очень своим отцом, мечтал по его стопам пойти. Нос задирал, надо было его на место поставить, вот я и... А что руку на кого-то поднял – так наверняка только из-за Пинелли твоей, она его довела.
– Шурочка увлеклась психологией после его болезни, да?
– Что ты, мать моя! Она в институт поступала, на психологический, да баллов недобрала, стоматологом стала. Тоже хлебная профессия!
– Как все неромантично! – уныло сказала я.
– Да какая уж тут романтика, – вздохнула учительница. – Это ты в кино своем романтику привыкла изображать, а жизнь грубее и проще. Когда новый фильм с твоим участием увидим?
– Скоро, – пообещала я. – Очень скоро...
Мы еще немного поболтали, и я ушла со смутным ощущением того, что опять чего-то не понимаю. Шурочка наврала мне! Ну и что с того? Или из вредности – «на тебе, боже, что нам негоже», или из желания выглядеть порядочной – бросила Сержа из-за любви к другому, а не потому, что он стал инвалидом.
Шурочка, Шурочка... Египетский сфинкс с загадочной улыбкой, эгоистка и позерка, честолюбивая и неприкаянная... После короткого рассказа Флоры Лаврентьевны она показалась мне совсем другой, чем раньше. Я неправильно понимала ее, представляла и ее, и их отношения с Сержем в каком-то действительно романтичном, книжном виде, а все на самом деле было проще, грубее.
Я опять вспомнила юность, класс, Шурочку рядом со мной за партой и ее холодный, брезгливый взгляд, ее вечное желание унизить меня, сделать несчастной, заставить меня почувствовать свою ничтожность. Сначала она пыталась отбить у меня Митю, потом свести с Сержем – психически нездоровым человеком. А в последнюю нашу встречу зимой она как-то совсем странно вела себя, словно радовалась моим мукам, словно чем более жалкой и ничтожной была я, тем бесспорнее выше была она.
На следующее утро я ни свет ни заря позвонила Алексею.
– Леша, ты со своей кассетой просто выбил меня из колеи. Со мной сейчас черт знает что творится!
– Я очень рад, – довольно ответил тот, зевая. – Ты возвращаешься к жизни. Сегодня суббота, пошли куда-нибудь... В бассейн, в лес, на выставку!
– Это подождет... Ты понимаешь, я теперь по-другому смотрю на некоторые вещи, которые раньше казались мне очевидными. Все так... и не так. Вот, например, есть один человек, чье поведение кажется мне очень странным.
– Ты про кого? – с жадным любопытством спросил Алексей. Судя по всему, желание быть детективом у него еще не пропало.
– Некая Шурочка, моя бывшая одноклассница.
– Та самая, что была первой любовью Мельникова?
– Да. Кстати, перед убийством Серж был у нее, и на твоей кассете он именно о той встрече упоминает.
– Ты думаешь, она кашу заварила?
– Н-нет... все получилось само собой, из-за моей глупости, но вот ее роль во всей этой истории кажется мне теперь более зловещей. Тебе не понять – ты мужчина, среди мужчин, наверное, все иначе, – но мне кажется, Шурочка ненавидела меня.
– Дружила и ненавидела?
– Что-то вроде того.
– У нее был зуб на тебя, она тебе мстила?
– Я гадостей ей не делала, но чтобы невзлюбить человека, он необязательно должен тебе гадости делать. Чувство неприязни может возникнуть совершенно спонтанно, без видимых причин. Леша, знаешь... Хоть я тут тоже не уверена, но... Вот уже много лет мне кажется, что Шурочка ненавидит меня!
– Так давай ее допросим! Давай, я явлюсь к ней и припру к стенке...
– Леша, она не так проста, как ты думаешь, ее голыми руками не возьмешь.
– Если она во всем виновата, так ее должны посадить!
– Ах, перестань, скорее меня посадят... Послушай, что бы такое придумать, чтобы она разговорилась сама, чтобы я поняла наконец, как в действительности она ко мне относится...
– Ты фильм «Блеф» смотрела?
– Сто лет назад... Ты хочешь, чтобы я стала блефовать? Так мол и так, я все знаю...
– Ну да, типа того! Расскажи ей про кассету, про меня, про мою поездку к Сержу. Не важно, что всю дорогу он Блока декламировал, можно сказать ей, что он во всем признался – ну, что именно она, Шурочка, подтолкнула его на убийство.
– Нет, я не думаю, чтобы она так явно его подталкивала, она просто хотела сделать мне какую-нибудь гадость. Нож в руки она ему не совала, тем более что ножик был его, личный...
– Да какая разница, лишь бы разговорить ее! Ох, Таня, какая ты нерешительная...
– Ладно, я попробую, – мрачно сказала я. – Хотя однажды у меня это уже не получилось.
Я была почти уверена, что и на сей раз у меня ничего не выйдет. Но мысли о Шурочке не давали мне покоя, я хотела ее увидеть – страстно, нестерпимо, словно предмет своего обожания.
Я позвонила ей в воскресенье утром, и, на мое счастье, она была дома.
– А, Таня, – покровительственным, ласковым голосом произнесла она. – Все-таки решила мне позвонить... Как у тебя дела?
– Очень плохо, – тоскливо ответила я. – Так плохо, что просто умереть хочется. Милая, милая Шурочка, давай где-нибудь встретимся, поболтаем. Может быть, ты хоть немного сумеешь меня развеселить!
– Вообще-то у меня были кое-какие планы на сегодня, – снисходительно заявила она, – но раз ты просишь...
Мы договорились о встрече.
Кажется, она поверила, что я действительно нуждаюсь сейчас в ее дружеской поддержке. Похоже, она действительно согласилась встретиться со мной лишь для того, чтобы упиться видом моих мук. Или я безнадежно заблуждалась...
Я надела золотистое платье, всунула ноги в золотистые лодочки, тщательно уложила волосы и изобразила на своем лице с помощью косметики нечто праздничное и утонченное, какие-то летние мотивы рекламы «Веронезе», которая, кстати, уже давно не шла по телевидению, но зато, я была уверена, очень хорошо отпечаталась в завистливой Шурочкиной памяти. Я собиралась на встречу с Шурочкой с такой самозабвенностью, словно спешила на свидание к возлюбленному. Я волновалась и трепетала, будто от предстоящего разговора зависела вся моя дальнейшая жизнь. Хотя, может быть, так оно и было.
Мы договорились встретиться на Чистых прудах, где когда-то зимой гуляли с Алексеем. Теперь бульвар было не узнать – все сияло в ярком майском свете, едва шелестела молодая сочная листва, еще не успевшая запылиться, на лавочках гроздьями сидели компании молодежи, пиво лилось рекой, и малообеспеченные старушки едва успевали собирать бутылки, вопили дети на детской площадке. Все дышало жизнью, солнцем, предчувствием праздника, хотя все главные календарные праздники были уже позади.
Шурочка стояла возле памятника Грибоедову и листала какой-то дамский журнал. На ней был прелестно скроенный летний костюмчик оливкового цвета, она щурилась на солнце и слегка улыбалась тому, что читала. Весь ее непринужденно-уверенный, элегантный вид говорил о том, что она вполне счастлива и довольна жизнью. «Если бы знать точно!» – мелькнула у меня в голове мысль, но отступать было поздно.