Диана Гэблдон - Стрекоза в янтаре. Книга 1. Разделенные веками

Известный музыкант, казалось, с трудом подыскивал слова для ответа; это заставило меня предположить, что обращение к королю с просьбой об освобождении Джейми — дело гораздо более сложное, чем я думала. Мать Хильдегард подтвердила мое подозрение в свойственной ей манере.

— Йоган, — взволнованно воскликнула она, — мадам Фрэзер не является придворной дамой. Она целомудренная женщина.

— О, благодарю вас, — вежливо ответила я. — Но, если не возражаете, я хотела бы знать, что может грозить моему целомудрию, если я встречусь с королем и попрошу его освободить Джейми?

Монахиня и маэстро обменялись взглядами, свидетельствующими, что они в ужасе от моей наивности и не знают, как исправить положение. Наконец мать Хильдегард, как более решительная, принялась объяснять:

— Если вы явитесь к королю одна и станете просить его о милости, он истолкует это как вашу готовность переспать с ним, — резко сказала она.

После всего, что мне довелось слышать, я не удивилась словам матери Хильдегард, но в ожидании подтверждения взглянула на маэстро Герстмана, и он слабо кивнул.

— Его величество чрезвычайно чувствителен к просьбам красивых дам, — деликатно сообщил он, внезапно углубившись в изучение орнамента столешницы.

— А это плата за выполнение подобных просьб, — добавила мать Хильдегард уже не столь деликатно. — Большинству придворных только льстит, когда их жены пользуются благосклонностью короля. Выгода, приобретенная ими в таком случае, стоит добродетели их жен. — Толстые губы презрительно искривились при одном упоминании об этом, затем приняли свое привычное насмешливое выражение. — Однако ваш муж вовсе не похож на услужливого рогоносца. — Тяжелые брови вопросительно поднялись, и я в ответ покачала головой:

— Думаю, что нет.

Слово «услужливый» меньше всего подходило Джейми Фрэзеру. Я попыталась представить себе, как Джейми повел бы себя, что сказал бы, а главное — сделал, если бы узнал, что я позволила себе интимные отношения с каким-нибудь другим мужчиной, даже если бы им оказался сам король Франции.

Это заставило меня вспомнить о доверии, которое установилось между нами с первого дня супружества, и меня захлестнуло чувство одиночества. На мгновение я закрыла глаза, борясь со слабостью, но тут же взяла себя в руки — я не имела права забывать о деле.

— Итак, — глубоко вздохнув, сказала я, — есть ли какой-нибудь другой выход?

Мать Хильдегард посмотрела на маэстро Герстмана из-под нахмуренных бровей, давая ему возможность ответить. Маэстро пожал плечами и тоже нахмурился:

— Есть ли у вас какой-нибудь друг, занимающий высокое положение, который мог бы ходатайствовать перед королем за вашего мужа?

— Нет, скорее всего нет.

Я и сама уже думала об этом, по пути сюда, и пришла к выводу, что обратиться за помощью мне больше не к кому. Из-за скандальной окраски, которую получила дуэль, и сплетен, распространяемым Мари д'Арбанвилль, никто из наших французских знакомых не осмелится взять на себя эти хлопоты. Месье Дюверне, который согласился встретиться со мной, был добр, но трусоват. «Надо подождать, — единственное, что он мог посоветовать. — Через несколько месяцев, когда скандал немного забудется, можно будет обратиться к его величеству, а пока…»

Герцог Сандрингем также остался безучастным к моей просьбе. Он так заботился о безупречности собственной репутации, что предусмотрительно отправил своего личного секретаря куда-то с поручением, дабы тот не догадался о цели моего визита. О том, что он станет обращаться к королю по поводу Джейми, не могло быть и речи.

Я смотрела на мозаичную поверхность стола, едва различая переплетения узора. Пальцы рисовали петли, кружки и закорючки, следуя неистовой работе мысли. Чтобы предупредить вторжение якобитов в Шотландию, было необходимо освободить Джейми из тюрьмы, и я должна была это сделать во что бы то ни стало и невзирая на любые последствия.

Наконец я оторвала взгляд от орнамента и посмотрела в упор на маэстро.

— Я пойду на это, — мягко сказала я. — У меня нет другого выхода.

Наступило тягостное молчание. Потом маэстро Герстман взглянул на мать Хильдегард.

— Она останется здесь, — твердо заявила мать Хильдегард. — Ты сообщишь мне о времени аудиенции, когда все устроишь, Йоган.

Она повернулась ко мне.

— В конце концов, если ты действительно решила так поступить, моя дорогая… — Она сурово поджала губы и помолчала, прежде чем произнести: — Наверное, грешно помогать тебе в подобном деле, но я все же помогу. Я знаю, что у тебя есть веские причины поступать именно так, и какими бы они ни были… И может быть, грех этот будет не столь уж велик по сравнению с твоим самопожертвованием.

— О, матушка. — Я чувствовала, что сейчас разрыдаюсь, поэтому молча прижалась щекой к большой, грубой руке, лежавшей у меня на плече. Потом я бросилась в ее объятия, зарывшись лицом в черную ткань монашеской блузы. Она обняла меня за плечи и повела в розарий.

— Я буду молиться за тебя, — сказала она, улыбаясь, несмотря на то, что улыбка мало шла ее суровому лицу, словно высеченному из камня.

Вдруг выражение ее лица изменилось и стало задумчивым. Как бы обращаясь к самой себе, она проговорила:

— А я все думаю, кого именно из святых покровителей следует просить о помощи в данной ситуации.

«Марию Магдалину», — подумала я. Я высвободила руки из рукавов, вознеся их вверх, словно для своеобразной молитвы, и платье соскользнуло с груди, повиснув на бедрах. Или Мату Хари[21]. Но я была уверена, что эта уж точно никогда не будет причислена к лику святых. По поводу Магдалины у меня такой уверенности не было, но, видимо, именно эта раскаявшаяся блудница, единственная из сонма святых, сочувственно и с пониманием отнеслась бы к тому, что я намеревалась предпринять.

Я подозревала, что в монастыре никогда прежде не видели такого одеяния. При том, что на церемонию посвящения, в монахини послушницы одеваются нарядно, как невесты Христовы, — ни красного шелка, ни рисовой пудры, я думаю, нет и в помине.

«Весьма символично», — думала я, надевая платье, когда дорогой красный шелк коснулся моего лица. — Белое — белый цвет — символ… непорочности, красный — символ неизвестно чего.

Сестре Минерве, юной девушке из богатой, знатной семьи, было поручено помочь мне одеться. Умело и с большим вкусом она причесала меня, украсив прическу страусиным пером, увитым мелким жемчугом. Затем аккуратно причесала мне брови, подвела их графитовым карандашом, а губы подкрасила пером, обмакнув его в румяна. Легкие касания пера щекотали губы, вызывая неудержимую потребность смеяться, но не от веселого настроения, а близкого к истерике. Сестра Минерва потянулась за зеркальцем, но я жестом остановила ее. Я не хотела смотреть в глаза самой себе. Переведя дыхание, я кивнула ей:

— Посылай за каретой. Я готова.

Я никогда раньше не была в этой части дворца. После долгих блужданий по зеркальным коридорам, залитым ярким светом свечей, я уже с трудом осознавала, где нахожусь. Молчаливый джентльмен, прислуживающий королю в спальных покоях, подвел меня к филенчатой двери. Он постучал, затем поклонился мне и ушел, не дожидаясь ответа. Дверь растворилась, и я оказалась лицом к лицу с королем.

Как оказалось, король был в брюках, и я расценила это как добрый знак, поскольку по крайней мере сердце мое замедлило свой бешеный бег и прошла тошнота.

Не могу с уверенностью сказать, что я ожидала увидеть, но картина, представшая моему взору, действовала успокаивающе. Король был одет непривычно — в рубашку и брюки, на плечи накинут халат из коричневого шелка. Я присела в глубоком реверансе. Его величество, улыбаясь, поспешил поднять меня. Его ладони были теплыми, хотя я инстинктивно ожидала, что его прикосновение должно быть холодным и липким. В ответ я признательно улыбнулась ему. Моя попытка выглядеть как можно более благодарной удалась, так как он дружелюбно потрепал меня по плечу и сказал:

— Вы не должны бояться меня, дорогая мадам. Я не кусаюсь.

— Нет, конечно же нет, — произнесла я в ответ.

Он держался более раскованно, чем я. «Ну, конечно, — думала я, — он только этим и занимается». Я глубоко вздохнула и попыталась расслабиться.

— Немного вина, мадам?

Мы были одни, без прислуги, но вино уже было налито в два бокала, стоявшие на столе, и сверкало рубиновым цветом при свете свечей. Королевские покои были невелики по размеру, но поражали своим богатейшим убранством. В стороне от стола и двух стульев с овальными спинками стоял изящный зеленый бархатный диван. Поднимая бокал и бормоча слова благодарности, я старалась не смотреть на его величество.