Я подпрыгиваю и отклоняюсь, подальше от его жаркого присутствия.
— Домой.
— Чего ты боишься... Грейси?
Я поворачиваюсь и сдерживаю порыв ударить его по лицу.
— Меня зовут не так. Не называйте меня так и не прикасайтесь ко мне.
Я делаю шаг назад. Если Доусон дотронется до меня, все потеряно. Случится нечто ужасное. Я знаю, что именно случится.
Он сокращает расстояние между нами, и несмотря на знойную жару раннего вечера, он абсолютно спокоен. Его прическа идеальна, одежда на нем сухая. А у меня потные подмышки, лоб лоснится, и трясутся руки. Сейчас семь вечера, а я ничего не ела с шести утра, и у меня кружится голова. Но все это становится неважным из-за его близости. Он буквально в дюйме от меня. Моя грудь упирается в его торс. Я помню как его глаза смотрели прямо в мои, как он пожирал меня взглядом. Он хотел меня. Но в то же время он видел меня. Видел меня изнутри.
— Тебе здесь не место, — сказал Доусон.
А потом он поцеловал меня. И снова он так же близко, и я тону. Если он опять прикоснется к моим губам, я не смогу его остановить.
* * *
И тут у меня урчит живот, и накатывает волна головокружения. Я покачнулась и упала бы, если бы мою талию не обхватила сильная, как сталь, рука.
— Когда ты ела в последний раз?
Я вырываюсь из его объятий.
— Со мной все хорошо. Мне просто надо вернуться в общежитие, — я снова оступаюсь в попытке отойти от него. Я опираюсь на знак на остановке и пытаюсь выровнять дыхание.
— Ничего не хорошо. Позволь отвезти тебя домой, — говорит он.
Хотелось бы мне, чтобы это был дом. Но это всего лишь комната в общаге, это не дом. У меня нет дома. Я мотаю головой и хватаюсь за знак.
Он смотрит на меня во все глаза, похоже, оскорбленный моим упрямством.
— Ты упадешь в обморок.
— Со мной все будет хорошо.
Он качает головой и разворачивается. Я слышу, как он бормочет: «Идиотка».
— Я все слышала, — ворчу я.
Он не отвечает, а просто уходит прочь. Я не могу удержаться и не смотреть на него; он движется, как хищник, как пантера, крадущаяся в траве. Я закрываю глаза. Что-то в нем зовет меня. И дело не только в том, что он красивый. Что-то в нем самом. Что-то магнетическое в его глазах и его присутствие притягивают меня к нему.
Раздается визг шин, и гладкий зеркальный автомобиль, который я видела на парковке едет в мою сторону. Нет. Нет. Я должна сопротивляться.
Он скользит по направлению к остановке, распахивает дверь и выходит, не обращая внимание на автомобили, которым он преградил путь, на гудки и крики. Когда он подходит ко мне, его глаза меняются. Сейчас они серо-голубые и яростные. Он рывком раскрывает дверь со стороны пассажира, берет меня за талию, легко и грубо заталкивает меня в машину. Дверь закрывается, он садится за руль, и я оказываюсь окутанной запахом его одеколона и пота. В салоне прохладно, кондиционер работает на полную мощность. Из колонок грохочет рок-музыка, что-то жесткое и тяжелое. У меня сильно кружится голова. Все вокруг вращается, и все, что я вижу — это что Доусон рядом со мной, с каплями пота, стекающими по его загорелой шее под воротник рубашки. Все, что я чувствую — то, как порывисто Доусон ведет машину под грохот тяжелого металла. Я ощущаю мощь этого автомобиля, его высокую скорость. Я смотрю на приборную панель, на ней уже шестьдесят миль в час, он мчится по дороге с безумной и отчаянной легкостью. Я помню, что он снимался в фильме, где играл каскадера, и ходили слухи, что все трюки он выполнял сам. Закрываю глаза, когда мы несемся через перекресток на красный свет, едва не став причиной аварии. Я вжалась в сиденье, стараясь ровно дышать.
Этот автомобиль стоит больше, чем я могу себе представить, а он ведет, пренебрегая им и безопасностью. Меня бросает вперед, когда мы тормозим. Моя дверь открывается, и ремень безопасности, который я не пристегивала, отстегивается. Сильные руки Доусона достают меня из машины. Я чувствую его запах, слабый, но пьянящий аромат пота и мужчины. Я узнаю то, как мое тело реагирует на его присутствие.
Я пытаюсь вырваться:
— Поставь меня на землю.
— Нет.
Я оглядываюсь. Мы у кампуса, и все студенты вокруг, похоже, смотрят на нас. Я слышу перешептывания. Вижу, как люди достают телефоны и фотографируют.
— Какой корпус? — его голос мягкий и интимный, почти нежный. Почти.
Я показываю, и он направляется в ту сторону. Я как пушинка в его руках. Он идет, будто у него нет никакой ноши.
— Пожалуйста. Поставь меня. Я сама дойду.
— Нет, — он открывает дверь и останавливается.
— Второй этаж. 216.
Двери открываются, когда мы поднимаемся. Я слышу шепот и щелчки камер на телефонах.
Я слышу женский визг:
— Это Доусон Келлор! О Боже, это Доусон! Можно ваш автограф? Пожалуйста? Не хотите войти?
Он не обращает на нее внимания, бесцеремонно проходя мимо.
— Не сейчас, дамы. Я распишусь, когда буду уходить.
Он у моей двери, каким-то образом открыв ее, не выпуская меня из рук. Я слышу болтливые голоса Лиззи и ее нового парня. «Секс-игрушки», как она их называет. Они для нее игрушки: она меняет их, как перчатки. Дверь раскрывается, ударяясь о стену.
— О Боже, какого черта... — я слышу голос Лиззи, и тут она узнает того, кто вошел. — Доусон Келлор? О Боже, в жизни вы еще прекраснее, мистер Келлор! Грей, что происходит? Что он здесь делает?
Я чувствую, как Доусон напрягается, его хватка вокруг моих плеч и под коленями становится стальной.
— Не сейчас, Лиззи. Я плохо себя чувствую. Можешь оставить нас?
— Выходи. Сейчас же, — рычит Доусон, и звучит это как настоящая угроза.
Я поворачиваюсь в руках Доусона, чтобы увидеть, как Лиззи возится под одеялом, пытаясь достать нижнее белье, валяющееся рядом с кроватью. Ее нынешний любовник делает то же самое, но он случайно отшвыривает одеяло, и они оба оказываются неприкрытыми. Лиззи визжит, бьет его по руке и натягивает трусики, прикрывая грудь одной рукой. Доусон не опускает меня, и, хоть я и вешу не меньше шестидесяти килограмм, он удерживает меня без малейших усилий. Он просто невозмутимо ждет, пока Лиззи не оденется.
Ее парень — совсем еще мальчик, смазливый блондин-первокурсник с внушительным телосложением, которое еще не до конца сформировалось, — застревает в своих джинсах, выпрыгивает из кровати с футболкой в одной руке и кроссовках в другой. Он проделывает эти неловкие движения явно не в первый раз. Когда они уходят, Доусон оглядывается в поисках места, куда меня положить. Я лягаюсь, и он опускает меня на ноги, но не убирает рук с моих плеч.
Я высвобождаюсь из его хватки и сажусь на стул.
— Со мной все в порядке, Доусон. Правда, — мой живот снова урчит, и его брови хмурятся.
— Когда ты ела в последний раз? — настойчиво спрашивает он.
Я пожимаю плечами:
— Я не знаю. Утром? — я не умею врать, и Доусон поднимает бровь. Я вздыхаю. — До занятий. В шесть.
Лицо Доусона кривится:
— Ты не ела двенадцать часов? И так много шла до офиса?
Я достаю энергетический батончик из ящика стола и разворачиваю.
— Я в порядке. Видишь? Я ужинаю. Все хорошо. Со мной все хорошо. Я так привыкла.
— Привыкла? То есть, ты всегда не ешь по двенадцать часов? — когда я просто пожимаю плечами в ответ, он закатывает глаза. — Это же вредно. И батончик — это не еда.
Он открывает мини-холодильник, но я останавливаю его:
— Это Лиззи. Там нет ничего моего, — я открываю ящик стола, где лежат батончики, мюсли, бублики и чипсы.
Доусон уставился на меня:
— А остальное где?
— Остальное что? — спрашиваю я, откусывая от батончика.
— Твоя еда. Что ты ешь?
Я опять пожимаю плечами и тут же решаю, что не стоит этого делать. Кажется, я слишком часто пожимаю плечами на вопросы Доусона, а мы знакомы всего пару часов.
— Я ем. Просто не здесь. Утром я съедаю бублик и иногда перекусываю едой из автоматов между занятиями. И обедаю на работе.
— А ланч?
Это начинает меня раздражать. Я сворачиваю обертку и кидаю ее в белое мусорное ведерко под моим столом, которое доверху заполнено бумажками от батончиков.