Ольга Михайлова - Ступени любви

И неужели Феличиано будет противиться её браку?

Во вторник утром, в первый летний день, синьорина Чентурионе неожиданно заметила, как к апартаментам Энрико подошли его друзья: Раймондо с сестрой, мессир Амадео и мессир Северино, а спустя минуту к ним присоединился и её брат Феличиано. Чечилия выпрямилась в струнку. А её, стало быть, не позвали? Но если там можно находиться Делии, то почему нельзя ей? Эта мысль не имела продолжения. Встретившиеся внизу приветствовали друг друга, и стало ясно, что цель приглашения никому из них неизвестна, ибо мессир Северино спросил Раймондо, зачем они званы к Энрико, тот пожал плечами. Мессир Амадео Лангирано тоже проронил, что ни о чём не ведает. Чечилия подумала, что всё равно от Делии потом узнает всё, что там было, но тут неожиданно раздался тихий вопрос синьорины ди Романо, не имевший никакого отношения к приглашению. Она изумлённо озирала мессира Лангирано. Тот сегодня был одет не в мантию, но в обычный дублет, перепоясан и вооружён кинжалом.

— Но почему вы перепоясаны, мессир Амадео? Вы не должны носить меч.

Мессир Амадео смутился под взглядом девицы, пробормотал, что в городе опасно, а это вовсе не меч, а венецианский кинжал из Беллуно.

— Но брат говорил, что клирикам запрещено любое оружие, — удивилась Делия.

Амадео снова смешался, но мягко пояснил.

— Я не клирик, синьорина ди Романо, обетов я не давал. Мой отец — брат ректора Пармского университета, и дядя не настаивал на моём монашестве, только на достойном поведении. Среди двенадцати профессоров в Парме только девять — клирики, — уточнил он.

Тут на пороге показался Энрико Крочиато. Он выспался и теперь лучился довольством. Увидев друзей, просиял, однако, увидев Делию, растерялся. Его растерянность заметил Раймондо, и, поняв, что друг созвал их на мальчишник, без обиняков обратился к сестрице.

— Тебе, Делия, лучше навестить синьорин Бьянку и Чечилию. Ты будешь нам помехой.

Мессир Амадео Лангирано был несколько шокирован грубой прямотой Раймондо, но сестрица, судя по всему, нисколько не обиделась на брата: Амадео с удивлением заметил, что глаза девицы теперь сияют, на лице проступил прелестнейший румянец, коралловые губки раздвинулись милейшей улыбкой. Она обняла Раймондо, пожелала всем весёлого вечера и помощи Божьей, и легко впорхнула на ступени лестницы, ведущей на второй этаж в покои Чечилии. Мужчины же исчезли в комнатах Крочиато.

Тут Чечилия окликнула подругу. Делия стремительно обернулась, увидела Чечилию, бросилась к ней и, схватив за руки, закружила по площадке. Синьорина Чентурионе ничего не могла понять. Она рассчитывала, что Делия расскажет ей, что происходит в покоях Энрико, но теперь приходилось изыскивать другие способы проведать об этом. Причин же неожиданного ликования Делии, торопливо увлёкшей её с замковый сад, Чечилия и вовсе не постигала.

А в апартаментах массария стол ломился от яств и напитков, главным блюдом была зажаренный целиком дикий кабанчик. Старые друзья расселись вокруг стола и тут мессир Энрико поведал всем, что хоть все они из уважения и любви к нему именовали его «мессиром», и он был посвящён в рыцари доном Амброджо, с нынешнего дня он — мессир по праву рождения. Гаер выложил на стол пергаменты, заверенные в Неаполе и Флоренции, и удостоверяющие каждого, сунувшего в них нос, что их податель имел самых благородных предков — и не только деда Грациано Крочиато, но и прадеда Гавино Крочиато, который назван в обнаруженном в Неаполе документе «потомственным рыцарем, сыном Бельтрамо Крочиато, вернувшегося со Святой земли, где воевал за гроб Господень». Вот почему у него такая фамилия![4]Таким образом, он, Энрико, равен им всем.

Глаза Котяры сияли.

Мессир Раймондо ди Романо почесал в затылке, мессир Амадео, давно догадавшийся о цели поездки Энрико, любезно поздравил его с восстановлением былого величия своего рода, граф Феличиано двусмысленно улыбнулся, а мессир Северино Ормани бестактно вопросил: «Так тебя, стало быть, теперь и дерьмом обозвать нельзя, что ли?» Энрико заверил его, что ему, Северино, всё можно, и наполнил стаканы вином. Тост следовал за тостом, сновали слуги с закусками, Северино и Феличиано, если и недоумевали про себя, зачем ему потребовалось доказывать своё дворянство, ибо он был любим ими не за кровь, но за нрав, то помалкивали.

Между тем, в разгар трапезы, к удивлению Амадео, епископ Раймондо задумчиво обронил, глядя на него:

— Так ты, стало быть, не в монашестве…

Амадео грустно улыбнулся.

— Отец настаивает на браке, но дядя говорит, что для академической карьеры семья губительна и надо выбирать. Я бы и выбрал, но и мать против, а между тем, годы идут и надо решаться. Дядя прочит меня себе в преемники.

— Монашество — удел ангельский, но тягот нигде не избежать, — глаза епископа странно блеснули. — Тем более мать и отец не благословляют. Пути не будет.

Амадео удивился. Ему казалось, что Раймондо должен, напротив, поддержать его, убедить избрать монашеское поприще, и положил себе после вернуться к этому разговору, котором у сейчас препятствовали тосты друзей и общий хохот.

Дружеское застолье плавно перетекло в попойку, но незадолго до полуночи друзья обнаружили, что ряды их поредели: епископ Раймондо исчез. Все же остальные, кроме графа Феличиано, остались ночевать у Энрико.

Сестрица же Чечилия подстерегла пошатывающегося братца при возвращении в свои покои, и легко выяснила, что было поводом для застолья: Чино не считал нужным скрывать его, да если бы считал, всё равно проболтался бы, ибо был пьян до положения риз…

Мессир Амадео Лангирано всегда пил умеренно, и потому пришёл в себя на следующий день ещё на рассвете. Хозяин был уже на ногах и пригласил гостей в натопленную баню. Северино отказался и направился к себе, но Амадео воспользовался гостеприимством друга, чтобы все-таки вытащить из него правду. Нелепо думать, чтобы Энрико проделал нелёгкий многодневный путь в Неаполь, только затем, чтобы порадовать их застольем.

— Ну, а почему я должен чувствовать себя плебеем? — ответил мессир Крочиато на его прямой вопрос, выливая отвар мыльного корня на белокурую макушку.

— Разве мы тебя унижали? Разве хоть кто-то из нас…ну, кроме твоего же дружка Северино… позволял себе задеть твоё достоинство?

— Я этого не говорил, — ухмыльнулся Энрико.

— Так в чём же дело?

— Я же тебе уже объяснял, что хочу восстановить свою родословную в чистоте.

— А я тебе уже ответил, что не понимаю, почему это раньше тебя не занимало, а нынче стало важным.

Энрико широко осклабился.

— Чего ты ко мне прицепился? Хочу быть потомственным рыцарем и буду. О детях беспокоюсь.

— У тебя нет детей.

Энрикоснова рассмеялся, хоть и теперь невесело.

— Это дело нехитрое. Когда-нибудь, может, и будут. Вот я и хочу, чтобы мои детишки перед твоими дерьмом себя не чувствовали.

— У меня нет детей, Энрико.

— Говорю же, дело нехитрое. Будут.

Амадео опустил глаза и вздохнул. Как же, будут…

Мысли его текли безмолвно и почти бесстрастно. Монашеский путь, путь совершенного отвержения мира… сие не от человека, но от Бога. Но есть ли на это воля Божия? Бог благословит намерение святое, укоренит его в сердце, и устранит препятствия, если путь Ему благоугоден. Амадео без самонадеянности помышлял, на что решается. Готов ли он на безропотное терпение обид, на умерщвление телесное, на отсечение своей воли? Он испытывал самого себя: чисто ли его намерение? Готов ли он? Странно… Он не слышал в себе гласа Господнего. Не слышал призыва, но и не ощущал той слабости, какая всегда переживалась им при отшествии Господнем. Бог был с ним, ему легко дышалось, и он, одарённый постижением истины, смиренный и разумный, понимал всё. Кроме самого себя.

Амадео собрался вернуться к себе, но тут при выходе из покоев Энрико неожиданно встретил Феличиано. Тот был с похмелья, но попросил его пройти к нему, и Лангирано, взволнованный и трепещущий, торопливо пошёл за другом. Что это — знак доверия? Просьба о помощи?

В спальне Феличиано, несмотря на тёплый день, был жарко натоплен камин. Чино кутался в длинный плащ, подбитый мехом, снова выглядел бледным и больным. Амадео тихо опустился в кресло.

— Рад, что ты не ушёл. Я хотел… поговорить с тобой, — заговорил Феличиано тихо и размеренно, — в тебе есть что-то божественно спокойное, неколебимое суетой… — Феличиано наполнил бокал вином, и Амадео заметил, что руки Чино слегка дрожат, но речь отчётлива и ясна. — Сядь ближе. Помнишь, в Лаццано, мы ночевали с тобой, Северино и Энрико после сенокоса в стогу? — Амадео кивнул, — Энрико сказал тогда, что ему страшно в такие ночи наедине с Небом, звёздами и Богом. Угнетает смертность. А ты ответил, что бессмертие — в каждом из нас. Я недавно это вспомнил до чёрточки. Как причудлива память…