Ольга Михайлова - Ступени любви

В этом доме ему больше делать было нечего.

Слуги были отправлены за вещами Корсини, а мессир Лангирано, послав слугу со старым сундуком в свой городской дом, сам направил стопы туда же, правда, по дороге посетив несколько лавчонок. Он велел торговцу винной лавки отправить с ним приказчика, и вслед за верзилой, нёсшим корзину с бутылками, торжественно вступил под своды родного дома. Все эти манёвры дали ему уверенность, что подозрения он у Реканелли не вызвал и шпиона к нему не приставили.

Ворота закрылись.

Рассказывая о своём семействе, Амадео Лангирано не солгал своему попутчику Паоло. Лгут глупцы, а мессир Амадео был одарён очень живым умом. Ветви его рода были немногочисленны, но все члены клана отличались здравомыслием. Не была исключением и женщина, появившаяся на пороге. Донна Лоренца Лангирано несколько минут внимательно озирала сына, наконец с улыбкой раскрыла ему объятья.

— Амадео… мальчик мой!

Сын тоже улыбнулся матери, и, обняв её, сообщил, что она прекрасно выглядит. И это было правдой. Донна Лангирано хорошо сохранилась: в волосах не было седины, черты не искажались морщинами, ибо на лице синьоры жили только глаза, способные выразить любое чувство. Наблюдавший за встретившимися мог бы заметить, что резкостью черт — горбинкой на носу, волевым подбородком, твёрдыми губами и тёмными глазами сын обязан, видимо, отцу, а не матери. Теперь мать и сын вошли в дом, где у порога уже стоял старый сундук со сбитой резьбой на крышке, оставленный здесь слугой.

Снаружи дом Лангирано ничем не выделялся из ряда домовладений городка, разве что был велик размерами. Окна и стены оплетал виноград, каменные ступени лестницы вели на второй этаж, дворик был засажен — даже в некотором избытке — зеленью. Зато внутри обитель семейства Лангирано весьма удивила бы Паоло Корсини: в каминном зале, обставленном с тонким вкусом очень дорогой мебелью, царила почти немыслимая роскошь, ничуть не меньшая, но куда более изысканная, чем в доме Реканелли. Напротив камина на стене отливала глянцем мастерски выписанная фреска. На ней Господь, с ледяным пренебрежением отторгавший лукавство иродиан, учил отдавать кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Для дорогого гостя согрели термы, ванна, причудливо отделанная драгоценной чертозианской мозаикой, уже ожидала его. Стол был сервирован лучшими сортами сыра, ветчины и роскошных деликатесов.

С наслаждением опустившись в горячую воду, смыв с себя дорожную пыль, Амадео, облачившись в халат, с улыбкой сел напротив матери. Ему на колени запрыгнул невесть откуда взявшийся огромный шоколадный кот, изнеженный и холёный. Он презрительно отвернулся от кусочка пармской ветчины, протянутого ему донной Лоренцой, с вальяжной грацией потёрся острым ушком о дублет мессира Амадео и замурлыкал.

— Кармелит, родной, ты не забыл меня? Он растолстел, — вынес Амадео ленивое заключение о коте, ощутив на коленях его тяжесть.

— Зажрался, — спокойно констатировала донна Лангирано, и осведомилась, — ты погостишь?

— Да. Из моего сундука — вот ключ — вынь деньги. Там около трёхсот флоринов.

Донна Лоренца бросила быстрый взгляд на сына, поднялась, вынула из обшарпанного сундука дукаты и исчезла в глубине дома, потом вернулась, и разговор был продолжен.

— Твой отец сообщил, что Паллавичини отправил тебя с поручением к Реканелли, приставив к тебе дурачка для наблюдения и охраны, — промолвила донна Лоренца и тоном, лишённым даже тени любопытства, осведомилась, — но почему он поручил это тебе?

Сын понимающе кивнул.

— В последнее время Тодерини и Реканелли вели с Паллавичини весьма оживлённую переписку — я узнал это от секретаря графа, моего двоюродного братца Джанлуиджи Рустиччи, это насторожило меня. Я всё ещё предан дням юности. Одно из этих писем Рустиччи прочёл. Реканелли вели речь об убийстве Чентурионе. — Заметив сошедшиеся на переносице матери брови, Амадео улыбнулся, правда, совсем невесело. — Удивляться нечему: их оттеснили от власти, чтобы смиренно принять это и угомониться — у них не хватит ни ума, ни кротости. Они пытаются заручиться поддержкой клана Паллавичини, и те, озабоченные усилением Чентурионе, поддержат их, — пока не станет горячо.

Донна Лоренца побледнела. Сын же методично продолжил.

— Предваряя твой следующий вопрос, мама, скажу, что в феврале я получил письмо от моего старого дружка, с которым мы часто охотились на лисиц, но сегодня отказавшегося от права держать оружие — его преосвященства Раймондо ди Романо. Он намекал, что моё присутствие здесь было весьма желательно. Этого мало. Меня поздравил с Благовещением мессир Северино Ормани и тоже просил приехать. Я и ему не поверил бы, но тут получил послание от человека, который никогда не откажется ни от оружия, ни от своих вечных шуточек — Энрико Крочиато просил кое-что уточнить для него и писал, что ждёт меня к весеннему празднику в городе. Я подумал, что они тоже могли заметить нечто опасное… Я обратился к Меруле — и тот, платя старые долги, рекомендовал меня Паллавичини для самых ответственных поручений. Но Паллавичини подстраховался… — На лице Амадео проскользнула тонкая и язвительная улыбка.

Донна Лоренца выслушала сына с задумчивым выражением на бесстрастном лице.

— Они приставили к тебе этого Корсини из опасения, что ты всё же можешь заглянуть внутрь? Что в письме Паллавичини? Ты вскрыл эту эпистолу достаточно осторожно? Ларец осмотрел?

— Ты задаёшь слишком много вопросов сразу, мама, — сын знал, что мать предпочитала иметь понятие о всех вещах, доступных пониманию, а об иных — тоже порой думать, и прожевав кусочек сыра, ответил, — никуда я не заглядывал. Не было нужды. Ларец упаковывал по указанию Паллавичини сам Рустиччи.

— И что там?

— Именно то, чего я ожидал. Второе дно, там — мышьяк. Письмо же Рустиччи запомнил наизусть. Ты знаешь память своего племянника, сынка твоей сестрицы Франчески. Но фразы Паллавичини так обтекаемы и двусмысленны, что, предъяви мы это письмо в суд, автора нельзя будет обвинить ни в чём, кроме благого стремления к миру и любви к ближнему. Не исключено, что там просто содержится некая ключевая фраза, о которой имеется устная договорённость.

Донна Лоренца брезгливо поморщилась.

— Они собираются отравить Феличиано? Ублюдки…

— Что им остаётся? Он не мелькает в городе, в замке охрана, значит, нужно купить повара или какого подонка в замке — это по карману и риск невелик. Купят через подставное лицо, дурак и знать не будет, за чьи деньги его повесят. При этом, сама понимаешь, первыми постараются купить наиболее близких к графу людей… и тут уж тебе видней, кто из них дешевле всех.

Донна Лоренца усмехнулась.

— Епископ Раймондо любит Бога. Ормани верит в Бога и сочтёт попытку подкупить его оскорблением. Сукин хвост Энрико боится Бога, а, кроме того, обладает мошной, набитой не менее туго, чем у тебя, сынок.

Эти слова матери вызвали на лице сына насмешливую улыбку.

— Да? А по виду не скажешь, что мой бывший собутыльник — богач. Сегодня на рынке его драной мантией жито просеивать можно было…

— Ты видел его?

— Да, как всегда валял дурака на площади да собирал слухи.

— Если Крочиато не выставляет богатство напоказ, это говорит о его здравомыслии, а не о том, что он беден. А этот Паоло… остался у Реканелли?

— Да… и, по-моему, ему весьма приглянулась юная дочка Родерико. Не удивлюсь, если к нашей следующей встрече найду в нём пылкого республиканца и пламенного врага тирании. Да ещё и страстного влюблённого, пожалуй. Надеюсь, наш человек по-прежнему в доме Реканелли?

Донна Лоренца кивнула и задала вопрос, лежащий весьма далеко от политики, зато куда ближе к материнскому сердцу.

— Ты-то когда женишься, шельмец?

Сын поморщился и промолчал.

— Неужто в чужих землях никого не нашёл?

— Да я и не искал. — Лицо Амадео потемнело. Он перевёл разговор. — Ну, а как поживает граф, мой дружок Чино?

Теперь омрачилось лицо донны Лоренцы. Она вздохнула.

— Это особый разговор. Феличиано изменился. — Мать заметила, что сын поднял на неё глаза, и покачала головой. — Нет, не оподлел и не заболел гордыней, что было бы неприятно, но ожидаемо. При нём по-прежнему Раймондо, Северино, Энрико и брат с сестрой. Чечилия с сестрой Раймондо Делией вернулись перед Пасхой из монастыря. Но и друзья не узнают его. Началось это ещё после смерти Франчески Паллавичини, он… ты не поверишь, вытворял такое… а после гибели Анжелины просто потерял себя. Часами, Катарина говорит, на башне сидит, на город смотрит и молчит. Мне не нравится всё это.