Ольга Михайлова - Ступени любви

Мессир Лангирано кивнул.

Встреча со старыми друзьями оставила у Амадео впечатление болезненное и смутное. Он не заметил между ними вражды — привычные шуточки и подтрунивания Энрико, его пикировки с Северино, их препирательства с Феличиано были обычны. Излишне жёсткий, лишённый гибкости Северино всегда проваливался, как в болото, в капризного, поминутно меняющегося Крочиато, а излишне впечатлительный и тонко восприимчивый Феличиано равно тяготел к изменчивому Энрико и неподвижному Ормани. Монашествующий Раймондо привносил в их синклит дополнительную устойчивость и неотмирность. Амадео же всегда любил и понимал всех.

Но теперь судьба внесла в их дружную когорту нечто неожиданное и чреватое разложением. Сестра графа Чечилия, сестра Раймондо Делия и сестра Энрико Бьянка, как на зло, сформировались в красавиц, способных смутить покой любого мужчины. Любого…

При этом вертихвостка Чечилия, похоже, всерьёз взялась за Энрико. Но подлинно ли всерьёз? Он — всего-навсего сын богатого негоцианта из Флоренции, она же — даже не патрицианка, но титулованная аристократка. Он — на двенадцать лет старше и некрасив. Правда, в обаянии и уме ему никто не отказывает. Могла ли Чечилия влюбиться в него? Мог ли он полюбить её? Амадео никогда не делал о любви устойчивых умозаключений. Как можно пахать волну и строить на облаках? Он сотни раз сталкивался с причудливейшими метаморфозами любви. Чувства Энрико и Чечилии могли быть серьёзны — на это он поставил бы десять сольди. Ветреница Чечилия могла находить удовольствие в том, чтобы сводить с ума Крочиато — на это он поставил бы сто сольди. Какова возможность того, что Энрико на самом деле играет влюблённого и пытается влюбить в себя девицу? Один сольдо. Оба взаимно дразнят друг друга, просто шутят? Один сольдо.

Но непредсказуемость отношений этих двоих исходила в первую очередь из их личной прихотливости. Зато Северино был предсказуем — и в Чечилию влюбился бы едва ли. А между тем, выглядел он такой же больной овцой, как и Энрико. Белокурая Бьянка или черноволосая Стрега? Кто мог пленить его? Первая была безучастна и холодна к нему, вторая — прекрасно воспитана, мила и тактична — но также холодна, как и Бьянка. Но девицы, даже самые неопытные, в любви — превосходные стратеги и тактики. Кто учит кошку крутить хвостом перед котом? Кто учит горлицу вить гнездо? Кто учит девицу кокетничать? Даже премудрый Соломон не понимал пути корабля в море, пути орла в небе и пути девицы к мужскому сердцу… или, напротив, пути мужчины к девице? Амадео не помнил.

Однако кокетничали девицы с Северино, набивая себе цену, или подлинно были к нему равнодушны? Ормани был благородным и честным, но болезненно застенчивым, всегда прятавшим стыдливость под маской высокомерия. Разглядев первые качества, можно было простить всё остальное, но достаточно ли прозорливы юницы? И кого из двух девиц выбрал бы Северино? По манерам и внешности — Бьянку. По происхождению и роду — Делию.

Последняя показалась Лангирано особой необычной — в ней, совсем юной, не было ничего девичьего, но проступало нечто, что он обозначил бы как начало женское, правда, то была женственность не Юноны, но Гекаты — с таинством древних мистерий и загадками первозданной мудрости. Девица совсем не смущалась, была воспитана и весьма тактична, в чём Амадео не мог не увидеть проявление большого ума, ибо только умный понимает, что такое чужое самолюбие, уважает его и старается не задевать. Девица никого не задела. Но что тогда задело её саму? Ведь она была огорчена почти до слез.

Неужели все-таки Северино?

Размышляя таким образом Амадео добрался до дома, и оказавшись наконец в спальне, стянул с себя одежду и без сил рухнул на ложе. Он устал за этот долгий день. Глаза Амадео слипались, и вскоре он погрузился в подземелье сна, откуда неожиданно вынырнула свадебная процессия — звенели тимпаны и гусли, волоокие гречанки кружились в волнообразном, ритмичном и убаюкивающем танце. Он силился рассмотреть в толпе жениха и невесту, но ему мешал полог кровати, который тоже проступал во сне смутными очертаниями. Тут неожиданно музыка сменилась тихим напевом лютни, чьи-то руки бесстыдно обнажили его, и он ощутил на теле сладостный аромат лилейных и мирровых благовоний, что происходило — он не понимал, но на голову его уже был водружён зелёный венок из виноградных лоз, а у ложа стояла дева под белым покрывалом. Он пытался объяснить кому-то, что жених — не он, девица предназначена не ему, но она присела на ложе и открыла лицо, вынула из волос серебряные заколки, чёрные пряди волной упали и покрывало соскользнуло с округлых плеч. Теперь он ощутил яростное желание и сам протянул к ней руки. На него повеяло ароматом лимона, мёда и лавра, свежей весенней зелени и мирровых смол, словно он усладился вкусом драгоценнейших вин, голова шла кругом, пароксизм наслаждения утолил его жажду, и со словами «ты околдовала меня…», он пробудился.

Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся — отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что его грёзы пусты.

Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула и воспылала — и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы вонзилось в его душу, точно заноза, и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

Нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, просто девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трёх университетов, считался признанным авторитетом и чудом учёности. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви — и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше ни одной не откроет сердца, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение единственного сына тоже обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако сколько можно тянуть?

Амадео поднялся.

Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном — это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было всё равно тягостно.

Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, — это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порождённых гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.