Максин Барри - Судьбы

— Привет, пап, — сказал Кир. Его лицо было все еще сосредоточенно нахмурено. Мальчику скоро исполнится семь, но для своего возраста он был высоким. Волосы того же темного цвета, как когда-то у Хэнка, глаза глубокие и карие, но еще незамутненные заботой и тяжелым унылым трудом. Он унаследовал красоту матери — длинные густые ресницы, высокий, гордый лоб с широкими бровями. Уже сейчас Хэнк понимал, что через несколько лет мальчишка сможет выбрать себе любую девицу в округе. А может, он найдет себе девушку в Канзас-Сити.

— Что там у тебя, сынок?

— Рассказывательная картинка.

— Чего?

— Рассказывательная картинка. Ну, как в кино. Здесь вот мальчик прячется за сарай. А внутри собака, видишь? Собаку сперли и…

— Вот как? — быстро перебил Хэнк, которому было совершенно не интересно. Он с некоторой тревогой и частично с раздражением отметил, как парень с обидой выпятил подбородок. Кир отличался ослиным упрямством. Такую бы одержимость да на полезное дело, с тревогой подумал Хэнк. Но Кир мог говорить только о Голливуде, и эта бесконечная болтовня про кино начинала его беспокоить. Во всем виноват Джим Кливер, открывший в городке кинотеатр. После того как Кир увидел «Дилижанс» Джона Уэйна, мальчишку словно подменили. — Ты маме дрова нарубил?

— Да, папа.

— Хорошо. Наверное, тебе лучше заняться уроками, а то мисс Риттер снова будет на тебя жаловаться.

— Я уже все сделал. Она говорит, я здорово продвинулся в английском, и собирается поручить мне сочинить рассказ для школьной пьесы. Правда, здорово?

Хэнк с сомнением пожал плечами. Ему еще и семи нет. В возрасте Кира Хэнк мечтал водить поезда от Тихого океана до Атлантического. Но ему уже скоро сорок, а он даже за пределы штата ни разу не выезжал.

— Не надо тебе писать никаких пьес. Когда я ходил в школу, мы ни о каких пьесах не слыхивали. А когда это будет?

У Кира упало сердце. Он уставился на свой рисунок на песке, его нижняя губа задрожала.

— Не знаю, пап, — соврал он. Мисс Риттер предупредила, что даже если он напишет пьесу, это вовсе не будет означать, что ему дадут в ней главную роль. Она явно забавлялась, слушая, как он на полном серьезе объяснял ей, что не собирается стать актером, но лишь хочет, чтобы с пьесой все было в порядке. Когда она пошутила, что, похоже, среди них появился новый Сесил Б. Де Милль, он впервые услышал слово «режиссер».

— Ладно, твоей матери виднее, — заключил Хэнк и прохромал мимо мальчика в дом. Жену он нашел на заднем дворе, где та развешивала белье. Хэнк остановился в дверях. Как и он, она выглядела старше своих лет. Плечи согнулись, уже начавшие седеть волосы висели прямыми прядями. Живот, выпяченный как немой свидетель многочисленных беременностей, резко выделялся на фоне ее худобы — кожа да кости. И все же она что-то напевала, развешивая выстиранное белье, а когда повернулась к нему, ее лицо сразу же осветилось все еще очаровательной улыбкой. Хэнк вовсе не завидовал Оскару, женатому на молоденькой хорошенькой и неудовлетворенной женщине.

Но улыбка не скрыла боли в глазах. С того момента как доктор Джон сказал ему, что у нее рак — это ужасное слово избегали произносить вслух в приличном обществе, — Хэнк познал ужас и отчаяние. Доктор предупредил его, что Джун осталось жить несколько месяцев. Хэнк представления не имел, что будет без нее делать. Хоть он ничего не сказал ей и они эту тему никогда не обсуждали, он понимал, что она знает. Он понимал это по тому взгляду, который она останавливала на детях, казалось, стараясь запечатлеть их в своей памяти. Он чувствовал, что Джун знает, когда та ночью, видимо ища утешения, сжимала его руку.

— Ты хорошо выглядишь. — Джун знала, что Хэнк лжет, — он всегда был неуклюж по части комплиментов — но не обратила на это внимания. Он искренен, а это главное. Она снова улыбнулась.

— Ты привез проволочную сетку? — спросила она, поднимая пустую плетеную корзину, которую он тут же отнял у нее и внес в дом.

Она молча шла следом и улыбалась. Корзина ничего не весила, а она только что вручную перестирала груду белья в корыте, потом тщательно его отжимала. Нет, она не боится тяжелой работы. Она знала, что муж трудится от рассвета до заката, а теперь ему приходится еще труднее, раз Пит болеет… Она все надеялась, что он выздоровеет, но если этого не случится, тогда по крайней мере она, Пэмми и Пит будут вместе. И подождут Хэнка и остальных. Она не слишком ясно представляла, что такое рай, но ее воспитали убежденной баптисткой, и она твердо верила, что рай существует и ждет ее, Хэнка, а потом и детей.

— Сегодня утром приезжал пастор Шиммиди, — сказала она, ставя чайник на огонь и засыпая кофе в старый кофейник. — Он говорит, что у Эми прекрасный голос. Спросил, не хотим ли мы поучить ее пению… ну, знаешь, профессионально…

Хэнк что-то проворчал, но глаза его потеплели. Старше Кира на три года, Эми была его любимицей.

— Не можем себе позволить, — заметил он угрюмо, а Джун кивнула.

— Я так ему и ответила, — сказала она и быстро отвернулась. — Кир сообщил тебе про свои дела?

— Какие дела?

— Про школьную пьесу.

— А, вот ты о чем. Пустая трата времени. Я так ему и сказал.

Джун положила в кружки сахар и неожиданно вскрикнула от острой боли, пронзившей ее тело. Она крепко ухватилась за стол. Он положил ей руки на плечи, и она почувствовала, как ей на шею падают его слезы и стекают по спине. Она тяжело опустилась на стул, хватая ртом воздух. Хэнк молча выпрямился и разлил по кружкам кофе. На нее он не мог смотреть, ему казалось, что его большое сердце вот-вот разорвется на части. Когда боль немного отпустила, она взяла протянутую кружку обеими, продолжающими дрожать руками, и отпила глоток.

Собравшись с силами, она откинулась на спинку стула. То, что ей предстоит сейчас сделать, очень важно, и такой пустяк, как боль, ничего не значит.

— Кир не такой, как другие наши дети, Хэнк, — тихо произнесла она, понимая, что должна заручиться его обещанием пока еще не слишком поздно. Для нее и для Кира. — Я ведь читаю рассказы, которые он пишет, а ты нет.

Хэнк покраснел. Он вообще не слишком хорошо читал.

— Он не такой, как Мэри или Пит. И не привязан к земле так, как ты.

Хэнк вздохнул.

— Вот тут ты права.

— Мы не должны ему мешать, Хэнк. Пусть мечтает, пусть добьется своего, когда придет время. Он хорошо учится, и мисс Риттер собирается готовить его на стипендию. Может, даже в Оксфорде… ну там, в Англии. Обещаешь мне, Хэнк? — взмолилась Джун дрожащим от непрекращающейся боли голосом.

Хэнк, видя муку в ее глазах, быстро кивнул лохматой головой. Для Джун он был готов на все.

— Ладно, дорогая. Обещаю. — Он накрыл ладонями ее руки, ухватившиеся за край стола.

Сидящий на крыльце Кир Хакорт принялся рисовать новую сцену из своей пьесы. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что такое трагедия. Это знание у него впереди.

Атланта, штат Джорджия, год спустя

Особняк вполне сгодился бы для съемок «Унесенных ветром». Четырнадцать спален, сверкающий элегантный фасад с белыми колоннами. Дом стоял на холме окнами на заросший ивами берег Чаттахучи, протекающей на севере штата. Тень ему обеспечивали заросшие мхом деревья, а на всех клумбах красовалась алая, пурпурная и розовая бугенвиллея.

Кларисса Сомервилл открыла балконную дверь в восточном крыле дома и вышла на террасу. Ее пепельные волосы были уложены в изящный пучок. Глаза темно-серые, кожа, несмотря на тридцать два года, оставалась нежно-розовой, как цветы магнолии, которая росла вдоль дорожки, ведущей к воротам.

— Я выпью чай на террасе, Билли, — сказала она чернокожей служанке со свойственной ей ленивой южной протяжностью.

Служанка ушла, а она вытащила садовый стул и села. Кларисса Сомервилл была баловнем судьбы. Богатая, красивая, душа светского общества в Атланте. Но последнее время она постоянно жила в тревоге. Дело в том, что Кларисса Сомервилл была влюблена. И вовсе не в мужа.

— Ваш чай, мэм, — объявила вернувшаяся служанка. — А хозяин скоро вернется, мэм? Кухарка все волнуется, как он там, в загранице-то.

— Нет, Билли, ему еще на некоторое время придется задержаться в Швейцарии, — терпеливо пояснила она, наверное уже в десятый раз.