Галина Таланова - Светлячки на ветру

Дома Владимир сразу же, скинув обувь, падает на застеленную постель и проваливается в небытие. Вика растерянно сидит на кухне и не знает, что ей делать. Идти спать в кровать, где сопит, как локомотив, муж, ей совсем не хочется. Пьет горячий несладкий чай, опустив в него кружочек лимона… Подцепляет серебряной ложечкой дольку яблока из варенья и разглядывает ее на свет, взяв пальцами. Ей кажется, что в ее руке янтарь, который долго шлифовало море и наконец выкинуло на берег. Этот янтарь пропускает сквозь себя желтый электрический свет — и Вике мерещится, что это солнце, играющее на окаменевшей смоле в солнечные зайчики. Она думает, что вот так и в жизни… Видим всегда то, что хотим видеть, не замечая, что это фантом. Крупные, как горошины, слезы падают в горячий чай, растворяясь в нем, расплавленный от света янтарь течет сладкой патокой по дрожащим пальцам. Она запирает крик в клокочущем горле — и слышит доносящийся из комнаты ровный храп мужа, от которого хочется заткнуть уши. Она идет в комнату, устраивается в кресле, положив ноги в другое, приставленное рядом. И чувствует, что висит между двух опор, которые вот-вот могут разъехаться от ее неловкого движения. Ей хочется плакать. Сон, как тяжелое ватное одеяло со сбившимся ватином — до такой степени, что местами ощущается лишь тонкий атлас, — медленно наползает на нее.

Скоро она с грустью обнаружила, что Владимир оказался не только ревнивым, но еще и очень обидчивым.

Он мог дуться неделями. Вика не то чтобы чувствовала себя тогда виноватой, а просто дома ей становилось так же одиноко и некомфортно, как ощущала она однажды себя на пустынном морском берегу, когда бушевал ветер, штормило: волны раскачались так, что заливали весь пляж, долетая до парапета, установленного по краю тротуара. Зонтики и лежаки громоздились неприкаянным сооружением на мокром асфальте, сложенные в штабеля, как дрова. Набережная была пустынна, так как брызги волн долетали даже до скамеек, выстроившихся перед отелями. Вика смотрела на эту ревущую турбину моря и понимала, что она способна перемолоть любого. Кинет, как щепку об скалы. И смоет твои следы… Сопротивление бесполезно. Надо только где-то переждать, когда все утихнет, успокоится, глянет солнышко, сменится ветер, прорвет стеганое ватное одеяло облаков, разбросает простынки по небу тонкой рваной бязью, быстро летящей и меняющей очертания, как во дворе на веревочке на ветру…

Гроза-ярость возникала ниоткуда. Только что было ясно — и вот уже оглушительно и пугающе гремит где-то рядом: впереди и за спиной раскалывают небо ослепляющие газосварочной дугой вспышки молний. Туча, набухшая тяжелым свинцовым паром, надвигается стремительно. Поднимается ветер, пригибающий к земле цветы, тщательно взлелеянные на клумбе, и ломающий ветки деревьев: кажется, что деревья заламывают ветви, словно люди руки в истерике. И вот уже первые капли града стучат по молодой клейкой листве.

Ссоры возникали на пустом месте. Вика могла просто не согласиться в чем-то с мужем. Кровь приливала к выбритым до синевы щекам Владимира, его глаза наливались, как у зверя, почуявшего раненую добычу, и он начинал кричать… На пол летели вещи: одежда, книги, пульт от телевизора, посуда… Сколько чашек было перебито за ее недолгое время супружества! Ни в чем не повинную чашку жадно хватали и швыряли об пол. Чашка падала и разбивалась на мелкие осколки, которые уже не склеить. Осколки, как от разорвавшейся гранаты, врезались в бумажные обои и уродовали пол, застеленный линолеумом под паркет. То тут, то там возникала вмятина с рваными краями. Пол был как в оспинах. Летели галками чашки с чаем и кофе, баночки со сметаной и кетчупом, вазочки с вареньем и мороженым, оставляющие свой неповторимый узор на стене, намалеванный художником-импрессионистом.

Владимир даже не думал убирать эти осколки… Просто перешагивал через них, иногда с хрустом давил. И никакая сила не могла заставить его взять в руки веник. Вика сама молча подметала эти осколки от разбитой посуды.

Скандалы всегда возникали из-за ерунды.

Она несколько раз пыталась выбежать из дома во время ссоры и уйти к родителям, но муж проворно опережал ее и вставал перед дверью, заслоняя выход. Лицо его было перекошено, точно ему сверлили зубы без наркоза, губы подергивались, словно распахнутые красные жабры рыбы, мучительно хватающей ртом хлынувший сухой воздух.

Скандалы выматывали. Разговоры с ним все чаще заканчивались каким-то опустошением. Он заводился с пол оборота. Кричал, огрызался. Она уже опасалась с ним разговаривать. Боялась того, что будет снова сидеть и смотреть в стену, пытаясь прийти в себя, — и ничего не делать, так как просто не сможет работать: будет прокручивать снова и снова, как полюбившийся сюжет фильма, сцены ругани; губы начнут мелко подрагивать, словно лепестки раскрывшегося цветка, на который важно уселся шмель, но плач будет клокотать и вскипать пузырьками, словно артезианский источник, где-то глубоко внутри, не прорываясь наружу. Будет снова думать о том, что им надо расходиться, и о том, что она ни за что не сделает этого первого шага сама: слишком уже привыкла и срослась. Она уже на многие его выходки перестала обращать внимание. Нет, она реагировала, и реагировала каждый раз очень болезненно и эмоционально, но все было как-то поверхностно, не затрагивало ее сердца. Словно она берегла его, заранее прикрывала, будто голову от удара металлической каской. Так… тяжелый звон, но голова цела… Она стала бояться с ним разговаривать, пересказывать новости, принесенные с работы. Почти никогда теперь не знала, когда он вспылит.

Ссоры были как цунами. Накатывали внезапно, погребая под холодной, сильной и неотвратимой волной все хорошее, что было между ними, что вдруг обнажилось для глаз другого и что они с удивлением разглядывали, словно ракушки на открывшемся дне. Она потом чувствовала себя выпотрошенной, точно пойманная рыба, которую она еще живую пыталась разделать для ухи. Думала тогда, что вот про таких людей и говорят: «энергетический вампир». Самое ужасное было то, что она просто не могла предугадать вот эти вспышки агрессии. Скажешь пустяковую случайную фразу — и пошло-поехало…

После его вспышек не могла ни заснуть, ни читать, ни работать. Размышляла в который раз, что надо бежать, зная, что никуда не убежит. Быстро переплелись корнями и стеблями так, что не выбраться. Вьюнок на чертополохе. Прилежно училась уходить от ссор. Старалась не отвечать, когда он цеплялся. Старалась не спорить, зная, что думает по-другому, и поступать по-своему. Это становилось все легче. Уже не любое слово ранило, вызывая ответный шквал обвинений.

Плыли, как бревна в весеннее половодье. Сами были и ледяным течением реки, и бревнами, и тем порогом, напоровшись на который бревна начинают кружиться на месте, не находя выхода… В темном омуте страстей не утонуть, только и кружиться в танце, как легкий сор.

Неужели, семейная жизнь — это капкан, который захлопнулся, и она уже ничегошеньки не изменит в своей жизни? Иногда Вика думала о том, что можно все еще переписать. Ну, испортила паспорт… Ну и что? Мама ей говорила о том, что она найдет еще подходящего ей человека и что она может вернуться домой в любой момент.

Что их связывало? По сути, ничего. И вся жизнь была впереди, все можно было переписать и переиначить. Неужели вся ее большая любовь — лишь первое очарование юности? Губы, скользящие по телу, легко, чуть касаясь влажного атласа… Точно заячий хвостик махнул по коже… Точно промелькнула белка по забору…

Она всегда думала, что брак — это когда живешь как за каменной стеной, когда есть на кого опереться и за спину кого спрятаться, когда чувствуешь во всем поддержку. А тут… Только власть рук и губ, которые, оказалось, могут притягивать и приклеивать тебя сильнее, чем родство душ: как металл на морозе. Оторвать можно только с кровью.

Говорить было не о чем, кроме быта. У него по телевизору — футбол и боевики, у нее — психологические драмы. Если она смотрела кино, а в это время по другому каналу шел хоккей, то он просто переключал канал, не обращая внимания на ее возмущение. Раньше она думала, что так жить она никогда не сможет. Оказалось, что все это вполне возможно. И она даже была почти счастлива.