Галина Таланова - Светлячки на ветру

Глеб подал документы на физфак дневного обучения, поступил сразу, но ему пришлось подрабатывать охранником ночью на небольшом заводике, производящем кухонную утварь. Иногда по выходным он ездил на вокзал разгружать вагоны. Платили сдельно. Жил он в общежитии, и, пока учился, проблем с жильем не было. Писать диплом распределился на кафедру в НИИ, думая о том, что надо как-то удержаться в нем после окончания. Хотя платили научным сотрудникам мало, здесь была перспектива защиты, а значит, и дальнейшего карьерного роста. «После защиты, в принципе, — думал он, — можно будет уйти на какое-нибудь предприятие или, если повезет, даже в вуз». Проблема распределения решилась легко. Юношей-выпускников было мало, их брали в институт практически без конкурса.

Жилье теперь пришлось снимать. Арендовали маленькую квартиру вдвоем с сокурсником, но зато без хозяина: жившая в ней бабушка умерла, а родственники планировали заселить в нее подросшую внучку, но та покуда оставалась с родителями. Пока был не женат, его не очень мучило съемное жилье, но он отлично понимал, что получить квартиру в городе невозможно, если только не поехать куда-нибудь на Север. Вообще-то его все устраивало, это было лучше в любом случае, чем их маленький городишко, больше похожий на поселок, чем на город. Жениться он не торопился, так как жену приводить было некуда, а съем квартиры для семьи уже не разделишь с другом. Впрочем, он не был рационалистом, и, влюбись, он бы, наверное, как-то попытался решить возникшие проблемы, но времени на девушек, пока учился, почти не было, а после окончания как-то все они пробегали стороной мимо его сердца.

Учился он отлично, и после института даже была возможность пойти в аспирантуру, но материальный вопрос заставил его сделать другой выбор… В аспирантуру он все же поступил, но в заочную.

У них в отделе работала дочь директора НИИ, академика, бати, как его называли. Как только он услышал, что Вика дочь академика, что-то щелкнуло в нем, будто сработал металлоискатель: «Она должна быть моей». Она нравилась Глебу: тихая, скромная, умная, белокурое домашнее создание. Он хотел было приударить за ней, но с огорчением узнал, что она замужем. Работала она в соседней лаборатории — и они почти не общались. Девушка была окружена как бы стеклянной звуконепроницаемой стеной.

Он не очень прислушивался к сплетням, но когда случайно услышал, как женщины в его лаборатории, приглушив голоса, бурно обсуждали новость про дочку директора, ужаснулся. Живо представил Вику с изрезанными руками и шилом в сантиметре от сердца.

Эта картина все время стояла перед глазами, не давая работать. Вика не появлялась в отделе три месяца, ее навещали девочки из ее лаборатории, и каждый раз после их визита он настраивал уши локатором на слабые сигналы, несущие информацию о Вике.

Вика появилась только осенью. Худенькая, похожая на полупрозрачную моль, порхающую под хлопки в полутемной прихожей. Она ни о чем не рассказывала, и спрашивать ее стеснялись. Ушла с головой в работу.

Он думал, как подкатиться к Вике, не вызвав пересудов.

Вика часто задерживалась допоздна: у нее были какие-то эксперименты. Глеб тоже решил продлить себе рабочий день. Слонялся по комнате, подкарауливал, когда Вика отправится домой, выглядывая в коридор, проходил взад-вперед мимо ее лаборатории, заглядывая в полуоткрытую в комнату дверь, два раза зашел: один раз попросил парафин, в другой — реактив. Оба раза неловко хохмил и что-то рассказывал из своей студенческой жизни. Как только она отправилась к лифту, кинулся за ней. Хотел пойти ее проводить и предложить погулять по откосу, но, спустившись вниз, увидел, что ее ждет отец. Вика села в черную машину отца — и они уехали, оставив Глеба наблюдать за их отъездом в стеклянном фойе института.

На следующий день Вика снова сидела в лаборатории допоздна. Глеб решил, что он продолжит хождение в гости. Но девушка прибежала сама с просьбой помочь ей заменить картридж у самописца: ей срочно надо записать данные, а чернила кончились, инженерная служба — давно дома. Он посмотрел на тоненькие Викины руки, перепачканные красной краской, — и перед глазами встала картина Викиных рук, изрезанных разбитым стеклом. Красные чернила на тонких пальчиках и почти детской ладошке казались ему капельками крови.

Нежно поцеловал тыльную сторону ладони. Пробежал губами по шелковой коже, резко пахнущей каким-то специфическим реактивом. Перевернул ладошку внутренней стороной — по руке бежали красные тоненькие ручейки линий. Самым широким ручьем текла линия ума. Линия жизни была прерывистой и не очень длинной. Венерин бугор краснел большой полянкой с распустившимися маками. Руки первоклассницы-замарашки, перемазанные чернилами и фломастерами.

Картридж был заполнен, самописец писал кривые, напоминающие кардиограмму неровно бьющегося сердца. Он сидел в кресле, расположившись около приборов, и смотрел на пульсирующую синусоиду, рисуемую на миллиметровом листе бумаги, думая о том, что вот так, наверное, и вся наша жизнь — качание по волнам синусоиды, где мелкие волны, догоняя и набегая друг на друга, интерферируют и собираются в большую волну.

Дальше они гуляли по обледенелому откосу, и он осторожно поддерживал Вику под локоток, чтобы не упала на своих каблуках-столбиках. С реки дул пронизывающий ветер, хотя реки и не было будто вовсе. Было ровное снежное поле, еле различимое в вечерней тьме. Огни на реке не светились. Мутные фонари с залепленными снегом лицами, стоящие на откосе, покачивали головами, роняя тусклый свет. Две неровные тени, маленькая и большая, забавно пошатывались на льду в их освещении, точно пьяные. Вышли к елке на площади. Ёлка была в этом году украшена в салатовые фонарики и люминесцентные игрушки. Казалось, что молодые зеленые иголочки и шишечки, осыпанные яблоневым и черемуховым цветом, пробиваются сквозь вечнозеленую хвою. Даже пятиконечная звезда была не привычно красной, а золотой с зеленоватым фосфоресцирующим в ночи ореолом. Ёлка была настолько большой, что чудилось, звезда улетала кометой в небо, оставляя газовый шлейф свечения в форме наряженной ели.

Если бы скрип снега можно было записывать как музыку, то его полустертые следы на уже утоптанном снегу служили бы ей нотами. Ее же следы тонких каблучков бежали как многоточие, обещая глубокомысленное продолжение…

Ее глаза поймали его изучающий взгляд сквозь дымчатые очки. Она почему-то подумала: «А зачем он носит дымчатые стекла зимой, когда нет солнца?» Она все равно видела его глаза сквозь этот защитный экран, видела даже через стол, заставленный тарелками с яствами, различала черные расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося белладонны. Да и сами эти зрачки ей почему-то напомнили черные блестящие ягоды этого растения, на которых играли лучи света. Она бесстрашно встретила эти ягоды его взгляда, таящие в себе дурман, и ей даже хватило сил на то, чтобы ее взгляд стал долгим, немигающим. Она готова была помериться с ним силами. Кто кого? Но в этом взгляде был и призыв. Она уже знала, что выделена из толпы, замечена. Теперь его глаза будут неизбежно находить ее, как миноискатель. Делать все сужающиеся круги, чтобы замереть в одной точке. И вот уже стрелка дрожит и зашкаливает… Но внезапно Глеб отвел глаза, не выдержав ее взгляда. Бежал, стушевался, обвел взглядом комнату, уткнулся в блокнот. И она это ясно почувствовала, что он понял, как испугался этого поединка зрачков… Спрятался за опущенными ресницами.

Любовь, будто внезапно начавшееся мартовское снеготаяние, закружила с головой. Она думала, что уже и не полюбит никогда, но тут внезапно в ее жизнь вернулись цвет, вкус и запах. Возвратилось состояние, когда ждешь встречи со сбивающимся биением сердца. Оно то замирает в предвкушении свидания, то съеживается от холода в молчаливом ожидании, то бьется так учащенно, что кажется: сейчас выскочит из груди. Его стук отдается в висках: бум-бум, бум… Ходила, как лунатик, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг. Только вот эту лунную дорожку, по которой надо идти, и не важно, что это не солнце, которое греет.

Влюбилась она в него сразу. Если бы ей сказали раньше, что она, вдумчивая и рассудительная девушка, способна так влюбиться, она бы не поверила. Она думала, что первый ее брак навсегда отобьет охоту к любви и семейной жизни. Но оказалось, что сквозь пепелище прорастает трава — удобренная, нестриженая и зеленеющая пышными пучками.