«Мой дорогой ангелок! Уже миновал тот возраст, когда можно было побренчать яркой погремушкой, поцеловать в темечко, щечку и глазки, подбросить в воздух и сграбастать в охапку, как пойманное с неба чудо, поводить за ручку, удивляясь тому, что ведешь своего сына, а не любимую куклу Оксану, привезенную родителями из путешествия по Прибалтике. Теперь сына надо чему-то учить. Но как? Как донести слово? Что ответить вопросительным сметливым глазкам? Зачем так больно щемит сердце? Где искать выход? Почему столь горькая чаша — именно им? За что? Что теперь делать, мой маленький, любимый человечек? Как объяснить, что мы тебя любим? Как донести до тебя, что обозначают слова «мама» и «любит»? Столько хороших слов придумано еще до твоего рождения, но как их передать тебе?» — думала Вика.
Через месяц сын уже лепетал… Но только лепетал, осмысленных слов им услышать не удавалось, как они с замиранием сердца ни прислушивались к радостному гулению.
Приучать ребенка к аппарату было очень сложно, он причинял массу неудобств: давил и тер, появлялись ранки; мальчику было непонятно, зачем он нужен. Малыш капризничал, срывал аппарат. Не видя на окружающих близких людях непонятной штуковины на ухе, он наотрез отказывался надевать ее.
Педагог объяснил им, что сам ребенок слышать не научится, таких детей надо научить. Слушать звук, слог, слово, затем фразу — всему этому надо было учить терпеливо, чтобы ребенок по капельке пропитывался музыкой окружающего мира.
Тренировали слуховое восприятие по низким, средним и высоким частотам, играя на музыкальных инструментах: барабане, губной гармошке, свистульке.
Звук «у» ставили с помощью воздушного шарика, касаясь его губками и улавливая ими вибрацию. Звук «а» — раскручивая нитку с катушки или клубка, тянули голосом «а-а-а»… Одновременно учили ребенка контролировать наличие звука по вибрации на гортани.
Начав учиться вместе с мальчиком, они сами каждый день узнавали много нового, и постепенно осваивали систему обучения глухих детей звукам, познавали технику произношения каждого звука. Вика теперь знала, что при произношении звука «н» ощущается вибрация носа, «м» — вибрация щек, «и» — темени, а «в» — верхней губы. На руке можно было ощутить толчок выдыхаемого воздуха от звуков «к», «х», «п», «т». Теплую струю давал звук «ш», холодную — «с». При произношении слогов «па» и «та» колеблется ватка, поднесенная ко рту, а от выговаривания слогов «та» и «фа» запотевает поверхность зеркала. Силу голоса ощущали, приложив руку к гортани или груди… Все было новым, необычным, казавшимся недоступным и невыполнимым. Учить сына говорить приходилось часами.
На семейном совете решили, что языку жестов обучать его пока не будут. Врачи обнадежили, что мальчик сможет ходить с аппаратом в обычную школу. Вика учила его сразу и говорить, и читать. Писала слова «МАМА», «ПАПА» на карточках — и показывала на себя и Глеба… Сын мычал «ММ-Ма-а…» Рисовала солнце, деревья, цветы, машины, дома, собак, кошек, чашку, яблоко — и писала слова… Карточки у них были в доме развешаны на всех предметах. Вся квартира пестрела табличками. Ходили к сурдологу и логопеду параллельно.
«Па-па-па» — указательными пальцами стучали по столу, широко открывая рот на гласную и четко, несколько утрированно, произнося согласную. Первыми словами были «папа», потом — «баба», а вот над словом «мама» трудились полгода. Однажды, сидя у Вики на руках и глядя в глаза, сын четко сказал: «МАМА!», хотя его никто и не просил. Услышав это слово, Вика неожиданно для себя самой заплакала. Горло перехватило, а слезы выступили на глазах и покатились по щекам, точно от запаха свеженарезанного лука. Остановить их было невозможно. Сын радостно засмеялся и начал слизывать слезы со щек языком, точно котенок лакал молоко. Слезы побежали еще сильнее, Вика закашлялась и выпустила ребенка из рук на диван, бросилась доставать платок.
И снова продолжали учить, как произносить звуки. «По-по-по» — указательными пальцами показываем вверх, как бы приподнимая небо, рот широко округляем. «Пу-пу-пу» — указательными пальцами изображаем направление движения «вперед», подсказывая губам, сложенным в трубочку, куда им тянуться. «Пи-пи-пи» — соединенными указательным и большим пальцами растягиваем губы в улыбку. «Пы-пы-пы» — двумя ладонями с расставленными пальцами также растягиваем рот, но уже не в узенькую щелку, а шире.
Даже во сне Вику захлестывал водопад невыученных слов, падежей, окончаний, предлогов… Ей снилась первомайская демонстрация, где все люди шли с табличками, на которых, помимо слов «Май», «Труд», «Мир», были написаны всякие другие. Таблички вышагивали, как солдаты в строю; кружились в танце, словно балерины; качались, словно флажки на ветру; взлетали, перевертываясь в воздухе, и, сделав сальто, возвращались в руки к владельцам, точно тарелки к жонглеру.
Если сыну что-то не нравилось, он, как все дети, начинал капризничать. Сначала раздавался пронзительный вопль раненого зверя, вопль ребенка, которого пытают раскаленным железом и кромсают хирургическими инструментами без наркоза. Ор был настолько громкий, что Вика зажимала уши ладонями, боясь оглохнуть, как сын, который просто не слышал своего крика. Рев рвал душу и барабанные перепонки на части. Тут же раздавался стук в стену, а иногда телефонный звонок от соседей. Потом на пол летели игрушки, которые падали со стуком поспевших яблок, ударяющихся о крышу дачи и крыльцо. Наконец ребенок, устав от своего крика, просто закрывал глаза и так сидел. Достучаться до него было невозможно. Там, где он был, ему было тихо, спокойно, уютно и даже, возможно, не темно — и яркие сказочные образы, проносящиеся в его воображении, заменяли ему его детскую с рассерженными родителями, негодующими и беспомощными до отчаяния. Казалось, что сын насмехается и издевается над ними, придавленными свалившейся бедой взрослыми. Сидеть в таком состоянии он мог бесконечно долго, пока родители не уходили из комнаты, в отчаянии хлопнув дверью, стука которой он не различал, зато очень хорошо слышала мама, которая уже стояла в коридоре и осуждающе смотрела на очередной спектакль. Иногда гнев Вики опадал, словно пена на закипающем молоке, которое сняли с газовой конфорки, и тогда она выходила из комнаты сына, согнувшись, точно старушка, тащащая с дачного участка рюкзак огурцов.
Любимой игрой сына стала игра с солнечным зайчиком. Каждый раз, когда в комнату заглядывало солнышко, сын доставал маленькое, захватанное жирными пальчиками зеркальце — и с огромным наслаждением следил, как веселое яркое пятнышко продвигалось по комнате, перепрыгивая с одного предмета на другой, подчиняясь его движениям. Смех его звенел серебряным колокольчиком, солнечный зайчик перелетал, будто бабочка, залетевшая в дом, которая не могла найти себе покоя в месте, где не росла пышным ковром трава с запутавшимися в ней полевыми цветами.
30
Боже, какая это была радость, когда бессмысленный лепет, похожий на жалобное кошачье мяуканье, стал складываться в слова, а затем и в короткие словосочетания! Фразами сын не говорил. Будущее пугало. И Вика частенько думала о том, что беда пасет их, как волк стало овец и коз: прячется на опушке леса, выбирает момент, берет хороший разбег, на бешеной скорости врезается в стадо и начинает валить всякого, кто попадается на пути. Утащить не может. Рвет бока и ноги. Выгрызает сердце и легкие. Иногда ломает шею — и уносит тушу целиком. Почему мы всегда думаем, что с нами этого не произойдет, ужасаясь, когда что-то происходит с другими? Думаем очень отстраненно: «Да, война… Да, гибнут люди… Да, кошмар… Да, страшно жалко людей, но ведь это так от нас далеко, на другом континенте…»
Врачи советовали говорить как можно громче, чтобы ребенок тренировал слух. От постоянного разговора на повышенных тонах Вика чувствовала себя к вечеру охрипшей, голову давил тяжелый обруч, и единственным ее желанием становилось укрыться от мира под ватной подушкой, через которую проникают лишь глухие звуки.
Старалась не только гулять с сыном во дворе или парке, но и чтобы он общался с другими детьми, брала с собой в магазин, на почту, в сберкассу. Но с чужими детьми мальчик контактировал плохо: он их как бы не замечал, игнорировал, играл сам с собой. Если дети протягивали ему свои игрушки и они ему нравились, то Тимка просто забирал их себе. Отнять их можно было только силой. Возвращение игрушек хозяину сопровождалось таким истошным Тимкиным ревом… Сын опять орал до посинения, как тогда, когда она кормила его грудью. Садился на землю — поднять с земли и увести его домой не было никакой возможности. Только сграбастать в охапку, точно брошенную на пляже одежду, когда удираешь от сверкающей молниями и громыхающей где-то совсем близко грозы, — и унести… Тимур отчаянно сопротивлялся покушению на его свободу: пинался и плевался, точно маленький верблюжонок; барабанил в грудь кулачками, становящимися похожими на деревянные киянки; пытался дотянуться до волос и выдрать клок побольше, как пучок сорняка с грядки.