Как-то Вика взяла его с собой в супермаркет. Люди в огромном зале, не торопясь, присматриваются к товарам на стеллажах и в витринах, разглядывают ценники и сроки годности, выбирают продукты. Вика тоже выбирает помидоры. И вдруг в эту сонную послеобеденную обстановку врывается маленький ураган: сбрасывает на пол упаковки с орехами и сухофруктами, банки с джемом и пакеты с соком, хватает яблоки и пускает их катиться по полу, будто те — игрушки, маленькие красные мячики, надевает на голову пачку бананов, изображая маленького чумазого индейца. Вика еле успевает схватить его за руку, предотвращая очередную диверсию. Хватает непоседу и усаживает в тележку для покупок. Все продукты из корзины тут же оказываются на кафельном полу. Кроха с невинным выражением лица и загадочной улыбкой остается сидеть в тележке. Он, словно кукушонок, избавился от всего, что ему мешало.
На все море любви и ласки Тимур не отвечал и каплей взаимности. Не подойдет, не прижмется доверчиво, не чмокнет в щечку. Наоборот, от прикосновений отшатывался, будто они неприятны, шарахался, как от ободранного вонючего бродяжки, который потянулся, чтобы потрогать. Не позволял погладить себя по голове, поцеловать, увертывался, как маленькая проворная обезьянка. Кидался игрушками, как кокосами.
Целой проблемой оказывалось заставить его переодеться. Мог целый день проходить в одной одежде и лечь в ней спать. И попробуй сними с него: крик и плач на весь дом, ревет, как будто бьют, кусается, глаза горят, как у кошки в темноте, царапается, пинается, соседи сразу начинают в стенку стучать. Ничего не позволял менять или переставлять в доме: не смей! — сразу в истерику, ножками сучит, визжит, как поросенок, которого ведут на бойню. Приходилось все время переступать через игрушки, валяющиеся на полу, грозя споткнуться о них и растянуться или просто их раздавить.
У них в семье у всех была своя посуда: «свои» вилка, ложка, тарелка, чашка. У Тимура — тем более. Однажды бабушка разбила его тарелку с Буратино. Маленький узурпатор отказался есть, пока не купят такую же. Вика обежала полгорода. Такой же не нашла. Купила три другие. Сын в ярости все их разбил одну за другой — и есть не стал ни из какой посуды. Спасли только любимые блинчики с яйцом. Вика с тех пор покупала по три-четыре одинаковые детские тарелки или чашки — и прятала их до очередной «катастрофы». В еде у мальчика были свои пристрастия и свои ритуалы, которые практически не менялись и были далеки от элементарных правил приличия. Он, например, обожал длиннющие спагетти. Берет одну из них руками, вкладывает в рот и постепенно втягивает. Когда снаружи остается лишь самый кончик, вытягивает спагеттинку назад… То же с соком. Сначала наберет полный рот, потом выплевывает в чашку и требует заменить содержимое. В супе или в салате все раскладывал по отдельности: мясо на один край тарелки, картошку — на другой, капусту — в верхнюю часть тарелки, морковку — в нижнюю. Прием пищи затягивался минимум на два часа. Часто просто складывал еду за щеку, не жуя, и ходил с ней полдня: и выплевывать не выплевывал, и не глотал. Когда взрослые начинали ругаться, тогда и выплевывал.
Испробовали все приемы воспитания и воздействия. Не помогало ничего: ни демонстрация хороших манер, ни просмотр кинофильмов и мультиков, ни назидательное чтение. Результат — ноль. Свои привычки мальчик менять не желал. И совершенно не боялся строгого тона: лишь опускал глаза, отходил в сторону и начинал заниматься своими играми. Обожал рассматривать часами книги или журналы. Иногда вверх ногами. Если взрослые переворачивали как надо, то поднимал визг.
Говорил мало, но иногда повторял даже длинные фразы взрослых, копируя их интонацию и корча забавную рожицу.
Вика ревела, не зная, что делать. Бабушка раздражалась. Глеб все дольше засиживался на работе и все чаще уходил на работу по выходным. Вика упрекать его не могла: денег не хватало, хотя все больше в ней зрела обида, что ей совсем не помогают с сыном.
Когда Тимке исполнилось три года, решили его устроить в садик. На очереди уже стояли давно, с самого рождения. Пора. Но воспитатели после первой трудовой недели ребенка в саду в один голос заявили, что ребенок «не садовский»: неуправляем, совершенно «не слышит» взрослых, терроризирует детей, не ведает никаких запретов, не знает приличий. Спать в саду категорически отказывался: садился в кроватке и раскачивался из стороны в сторону, словно ванька-встанька, весь тихий час. Чтобы мальчик спал, его туго спеленывали и оставляли в соседней комнате, где не было других детей, пока он не накричится и не уснет. Позже сын рассказал матери, что ежедневно с ужасом ждал этой пытки.
Чуть что не по нему, становился агрессивным, орал, захлебывался потоками слез, никого к себе не подпускал, ложился на пол и сучил ногами. Ко всему прочему молчал, как партизан, в глаза не смотрел, улыбался инопланетной улыбкой и делал только то, что сам считал нужным. Ни с кем из детей общаться не желал, но понравившиеся игрушки вырывал из их рук. Очень полюбил игры в песочнице. Мог сидеть там весь день. Если другие дети приходили туда играть — закатывал истерику. Когда воспитательница строила детей, чтобы уходить в садик с прогулки, игнорировал ее окрики и продолжал лепить куличики. Таскал кошку за хвост, пытаясь притянуть поближе к себе; поднимал собачку за шею, как игрушечную. «Совсем не умеет играть с животными, обращается с ними, как с неодушевленными предметами!» — жаловалась обескураженная воспитательница.
Вика стала замечать, что, когда ведет сына домой, он качается из стороны в сторону, спотыкается, как пьяный. Оказалось, что без их ведома детсадовская врачиха стала давать ребенку мезапам. Врач призналась, что давала лекарство в надежде усыпить ребенка, причем в большой дозе, так как эффекта не было никакого.
Что делать, они не знали. Таскали ребенка по врачам. Те в один голос говорили, что мальчик нормальный, ему надо быть больше в коллективе, просто проблемы со слухом дали такую картину. Выписывали успокаивающие лекарства. От них ребенок был все время вялый и заторможенный. Мог часами лежать на ковре и разглядывать одну цветную картинку из книжки. Иногда там и засыпал, положив голову на раскрытую книгу. Когда Вика тормошила его, смотрел на нее невидящим и ничего не понимающим взглядом, в котором плескалась холодная осенняя вода, сквозь которую колыхались водоросли, растущие густыми зарослями… На нежной детской щеке была впечатана глубокая розовая борозда от края книги, похожая на затягивающуюся рану. Вообще, когда принимали таблетки, мальчик был странным: улыбался загадочно, мог смотреть в пустоту комнаты часами. Однажды ночью Вика проснулась от того, что почувствовала на себе какой-то холодный луч, будто от лазера. Ребенок стоял рядом с родительской кроватью и неотрывно смотрел на них спящих. Глаза светились, как у кота в темноте, каким-то зеленоватым фосфоресцирующим свечением. «Как у собаки Баскервилей», — неожиданно для себя подумала Вика, выныривая из сна, окутавшего теплой морской волной, в холодный промозглый ноябрь. По сырой коже побежали мурашки… Сын неподвижно смотрел на нее, будто пытался выжечь лучом своих глаз незатейливую картинку на сухой древесине.
31
Они решили показать ребенка психиатру. Его ироничный голос много лет звучал у Вики в ушах: «Мамочка! Да вам самой лечиться надо! И ребенок у вас психически ненормальный!» Откуда тому было знать, что, поднимаясь к нему, они на двадцать минут застряли в кромешной тьме в лифте? Сын, не видя и не слыша ничего вокруг, утыкаясь в мамины ноги, верещал так, что Вике казалось, будто она в аду, где маленькие черти скребут и колотят ложками по сковородкам. Выйдя из кабинета врача, Вика потеряла сознание прямо в коридоре поликлиники.
Все дни она теперь была как натянутый от испепеляющего солнца тент… Ситуаций, требующих психического напряжения, в течение дня было десятки. Сына нельзя было позвать из другой комнаты — надо идти туда самой; отвернулся — надо подойти. Разговаривая с глухим, необходимо было оставить все дела и расположиться напротив. Если ребенок на улице увлекался и уходил далеко вперед, приходилось бежать следом. Чтобы обратил внимание и повернул голову, касались его плеча рукой. Но так как все часто куда-то спешили и опаздывали, то получалось, что не просто касались, а хлопали, дергали. И мальчик, подражая и не понимая, что взрослых можно просто позвать голосом, тоже стал хлопать их по плечу. Бывали минуты, когда Вика расслаблялась или, наоборот, была взвинчена до предела и натянута, как новая бельевая веревка, — а тут вдруг в плечо неожиданный толчок плохо рассчитанной силы. Такое раздражение подступало! Еле подавляла в себе желание отшлепать ни в чем не повинного сына.