Галина Таланова - Светлячки на ветру

Маммолог была седая старушка с перманентом. Она завороженно смотрела на ее грудь, будто на языки маленького костра, весело облизывающего сухие сучья. Вику удивило, что она не притрагивается к ней. Потом врачиха решительно тряхнула головой, словно смахивала с волос дождевые капли, и сказала:

— Вам срочно надо в онкоцентр. Я вам дам направление. Это бесплатно. Не затягивайте.

Вика почувствовала, что глаза медленно заволакивает плотной серой пеленой, будто туман резко опускается на холодную траву. Серая мутная мгла, за которой не будет рассвета… Самолет в облаках, за которыми не видно даже краешка земли. В ухе противно зазвенел комар. Комната накренилась, потолок, словно сушащаяся на ветру простыня, взмыл вверх, а стена стала падать, точно была гипсокартонная и протаранена наехавшим бульдозером.

Очнулась сидящей на жестком стуле, обитом холодным кожзаменителем. Над ней стояла старушенция и по-прежнему трясла своей головой. Кудряшки почему-то напомнили Вике металлическую мочалку для посуды. Потерла такой мочалкой ее нежную душу…

— Ну, что вы так… Это же у многих. И оперируют.

Вика плохо помнит, как она доехала до дома. Шла по улице как сквозь туман, ничего не видя вокруг. Ввинчивалась в толпу, не соприкасаясь с ней, одна со своим страхом, перетянувшим сердце бельевой бечевкой, завязанной морским узлом. Со стороны стала похожа на знак вопроса. Сгорбленная старушка со спутавшимися тусклыми волосами, ставшими отражением ее мыслей.

Два дня ходила будто с заложенными при резком спуске самолета ушами: никого не слышала, а только думала о том, что ей предстоит операция и она станет уродкой, муж, возможно, даже будет ее жалеть, но как женщина она существовать для него перестанет. Сначала даже хотела ему ничего не говорить (это пока домой шла из поликлиники), но, как только переступила порог квартиры, уже поняла, что не выдержит. Насилу дождалась, когда Глеб придет с работы, — и все ему вывалила, еле сдерживая слезы.

Глеб оцепенело сидел в кресле и молчал, видимо, сживаясь со сказанным. Потом, взяв себя в руки, проговорил:

— Успокойся. Ведь ничего же еще нет. Тебя просто посылают сделать снимок. Это же у многих.

В поликлинике онкоцентра народу было столько, что, как оказалось, сидеть здесь надо было весь день. Люди приходили сюда в шесть-семь утра и только к вечеру уходили. Само по себе это сидение было изнурительно. Ощущение разбитости из-за того, что встала рано, и невозможность поверить в предполагаемый диагноз — все сливается в одно расплывшееся нефтяным пятном на тихой прозрачной воде впечатление никогда не испытанного ужаса. Даже здоровый, попавший сюда по осторожности или некомпетентности врачей, оказывался втянутым в водоворот, из которого приходилось выкарабкиваться, захлебываясь слезами и отплевываясь от ледяной и мутной воды. В одной очереди сидели люди с черными щеками и губами, будто измазанными мазутом; женщины с одной грудью, отсутствие которой угадывалось по пузырю на халате, напоминавшем съежившийся воздушный шарик, который вдруг лопнул сам по себе, перестав радовать своим невесомым парением над головой; женщины с отекшими руками, ставшими похожими на срубленный и очищенный от коры ствол; молоденькие девушки с еще молодыми мамами и неопрятные нечесаные старухи, еле волочившие слоновьи ноги с вздувшимися чернильными венами, которых медленно и осторожно вели под руку их уже тоже изрядно потасканные жизнью и постаревшие дети. Но не эти старухи потрясли Викино воображение. Потрясли именно молоденькие девушки с небесными глазами. В одной очереди сидели и те, кому предстояла операция, и те, у кого она была позади. Последние тоже делились на две категории: людей, выпросивших у неба отсрочку, и тех, для кого конец приближался со скоростью надвигающегося локомотива.

За многочасовое сидение в этой очереди обреченных или приговоренных к смятению можно было заболеть даже здоровому. Именно здоровые, очутившиеся здесь из-за перестраховки врачей, чувствовали себя загнанными зайцами, попавшими в капкан. Именно здоровые вбирали в себя жадными глазами этих обреченных на небытие, с нескрываемым страхом примеряя на себя жизнь этих людей, которая истончалась, пересыхала, будто ручеек под палящим пустынным солнцем, раскаленным добела. Обреченные на конец или живущие иллюзией, что они немного побудут еще на этой земле, смирились уже со всем, что вскоре предстояло, и, казалось, были спокойнее всех впервые попавших сюда и внезапно выдернутых, словно морковка из грядки, из ровного частокола зеленых распушившихся дней.

Вика со страхом и сочувствием глядела на людей вокруг. С удивлением подумала о том, что они здесь такие же обычные, как те, что ходят по улицам и штурмуют подошедший автобус. Посмотрела в окно, и ей показалось, что там, снаружи, другая планета, где на душе благополучных и легкомысленных людей все легко, точно майский тополиный пух. Подумала о том, что несколько дней назад и она была там, летала по улицам, не ведая о своей болезни. Мечтала о том, что надо бы купить наконец шкаф на кухню, а то кастрюли и сковородки уже не впихиваются в стол, и их приходится втискивать в старый холодильник. А неумолимое и ко всему бесстрастное время отсчитывало последние минуты ее неведения.

Вика со страхом и сочувствием смотрела на девушку, почти девочку, лет четырнадцати-шестнадцати, пришедшую сюда с матерью, что сидела рядом с ней. Девушку уже прооперировали — и она пришла оформлять инвалидность. Девушка была очень бледная и совершенно спокойная, в отличие от многих в этой многочасовой очереди. Ее молодая еще мама что-то озабоченно спрашивала у дочери. Вика с грустью подумала, что она уже пережила возраст не только девочки, но и, пожалуй, мамы той, но она почему-то места себе не находит, глядя на женщин, прогуливающихся до аптечного киоска мимо очереди из ожидающих аудиенции хирурга в ярких цветастых халатах персидских мотивов, будто призванных вносить в жизнь буйные краски короткого лета, под которыми угадывалось отсутствие одной груди. А вот эта девушка тихо сидит в очереди, и кажется, что не в очереди она из людей, ожидающих приговора, а где-то на даче в саду. Такое у нее расслабленное и умиротворенное лицо, точно знает она уже, что торопиться некуда: все придет в свой срок, за летом обязательно появится рыжая осень, подметающая своим лисьим хвостом пронизывающего ветра еще не съежившиеся разноцветные листья, похожие на сваленные в кучу тряпочки для лоскутного одеяла. На одеяло в свой срок зима накинет белое покрывало, которое с каждым днем будет все больше становиться похожим на гигантскую пуховую подушку. Деревья замрут в глубоком сне, будто обмотанные бинтами и обложенные ватой, певчие птицы улетят в чужие края и только снег будет падать и падать, окрашивая жизнь в кафельный цвет плитки больничной палаты или морга.

Напротив сидела женщина лет шестидесяти. Она рассказывала про свою дочь, которая больна по вине районного гинеколога. Врач долго лечила ее от чего-то другого, не замечая страшной болезни. Когда рак все же обнаружили, была уже третья стадия, неоперабельная форма. Мать тянет ее уже три года. Никто в их подъезде не знает о ее болезни… У дочери — девочка десяти лет, ради которой надо жить. «Когда мы с ней в метро, я держу вот так руку, — женщина вытягивает руку в сторону, — чтобы она не бросилась под поезд…» Надо жить, но в глазах женщины — чернота глубокой ночи, где звезды затянуты тяжелыми тучами. Эти глаза — олицетворение всей мировой скорби.

Вот тут же мимо череды людей, сидящих на стульях в очередь к хирургу в отделении поликлиники, прошествовали к аптечному киоску две еще нестарые женщины в байковых халатах на запахе. Вика с ужасом смотрела на их плоскую с одной стороны грудь. Навстречу им пробежал чернявый красавец-врач. Он бросил мимоходом одной из них: «Зайдите!» Жизнь для них продолжалась… Купят протезы, будут сидеть в гамаке на даче в тени деревьев и радоваться любому, даже хмурому, дню без дождя… У природы нет плохой погоды. Мелочи все это… Все мелочи по сравнению с тем, что однажды (а может быть, и очень скоро) придется лечь в ящик, пахнущий свежеструганым деревом и провалиться в яму, выкопанную в сырой глине, что окажется бездной.

Молоденькая врачиха долго и жестко мяла ее грудь, что-то пристально там разглядывала, дала направление на маммографию.