Эрих смотрел на него с удивлением.
— Что с тобой, Оскар? Ты просто сияешь! Тебя переполняет какая-то радость?
— Кто знает, может быть!.. — сказал Оскар, и его темные глаза блеснули. — А потому я возьмусь тебе помочь, у тебя слишком отчаянный вид. Я все-таки имею большее влияние на свою сестрицу, чем ты, и постараюсь внушить ей, что с ее стороны непростительно сразу же заставлять тебя вкушать «прелести» супружеской жизни. Вот посмотришь, за стол она явится веселой и всем довольной, а тогда, надо надеяться, и у тебя будет другая физиономия, бедный, удрученный горем жених, принимающий так серьезно девичьи капризы!
Барон весело засмеялся и, кивнув через плечо Эриху, пошел вверх по лестнице. Эрих, качая головой, смотрел ему вслед; он никогда еще не видел своего шурина таким веселым, сегодня его просто невозможно было узнать. Что это с ним случилось?
Наверху, в гостиной, барон встретил горничную сестры; она объявила, что барышня строго приказала не мешать ей и отказывать всем без исключения.
— Ко мне такие приказания не относятся, вы знаете это, Наннон, — обрезал ее Вильденроде. — Я хочу говорить с сестрой; отоприте дверь!
Наннон повиновалась; она знала, что с бароном нельзя спорить. Он вошел в комнату сестры.
Цецилия лежала на кушетке, уткнув лицо в подушки; она не шевельнулась. Брата это ничуть не удивило; он спокойно подошел к ней.
— Ты опять не в духе, Цили? — шутливо спросил он. — Право, ты непростительно обращаешься с Эрихом; он только что излил мне свою душу.
Цецилия молчала и не двигалась. Вильденроде потерял терпение.
— Не будешь ли ты любезна хоть взглянуть на меня? Вообще, я попросил бы тебя…
Он замолчал, потому что сестра вдруг поднялась, и он увидел такое бледное, искаженное лицо, что почти испугался.
— Мне надо поговорить с тобой, Оскар, — тихо сказала она, — поговорить наедине. Наннон в гостиной; отправь ее куда-нибудь, чтобы нам никто не мешал.
Оскар нахмурился. Ему все еще не верилось, что здесь кроется что-то серьезное, но, будучи в таком прекрасном настроении, он был склонен уступить даже капризу; поэтому он пошел в гостиную, отослал горничную, дав ей какое-то поручение, и вернулся назад.
— Узнаю ли я наконец, что все это значит? — нетерпеливо спросил он. — Где ты была, Цили, и что значит эта поездка в горы на рассвете? Дернбург уже сделал весьма нелюбезное замечание по этому поводу. Ты могла бы, кажется, сообразить, что Оденсберг — не место для таких чудачеств.
Цецилия встала и, не отвечая на упрек, мрачно сказала:
— Я была на Альбенштейне.
— На Альбенштейне? Какое сумасбродство! Какая невероятная глупость!
— Перестань, дело вовсе не в этом, — горячо перебила барона девушка. — Я встретилась там с… с другом Эриха, и он сказал мне… Оскар, что произошло между тобой и этим Рунеком при первой встрече?
— Ничего! — холодно отрезал барон. — Может быть, я и видел его тогда — это возможно, такую личность нетрудно не заметить, но, во всяком случае, я не говорил с ним и даже не знал, что он был свидетелем одного неприятного происшествия, которое случилось в тот вечер.
— Какого происшествия?
— Оно не годится для твоих ушей, дитя мое, а потому мне было бы неприятно, если бы Рунек рассказал тебе о нем. Что именно он сказал тебе?
— По-видимому, он заранее предположил, что я знаю, в чем дело, и позволил себе делать какие-то намеки, которых я не поняла, но за которыми должно крыться что-то ужасное.
— Как он смеет! — воскликнул Оскар.
— Да, он смеет подозревать тебя, а со мной обращается, как с твоей сообщницей. Он говорит, что знает о твоей жизни больше, чем тебе может быть приятно, он назвал нас авантюристами! Но ведь ты потребуешь у него объяснения, ответишь ему так, как он этого заслуживает, отомстишь за себя и меня?
Вильденроде был бледен и стоял с омрачившимся лицом и сжатыми кулаками, но молчал; бурного взрыва гнева и негодования, которого ожидала Цецилия, не последовало.
— В самом деле он сказал это? — медленно спросил он наконец.
— Слово в слово! И ты… ты ничего не отвечаешь?
— Что же мне отвечать? Уж не требуешь ли ты, чтобы я принимал серьезно такую бессмысленную чушь?
— Он относился к этому серьезно, и, если, как он говорит, в настоящее время у него нет доказательств, то…
— В самом деле? — Оскар расхохотался насмешливо, торжествующе, и глубокий вздох облегчения вырвался из его груди. — Ну, так пусть поищет этих доказательств! Ничего не найдет!
Цецилия схватилась за кресло, возле которого стояла; от нее не ускользнул этот вздох, и ее глаза с ужасом устремились на брата.
— У тебя нет другого ответа, когда задевают твою честь? Ты не потребуешь от Рунека объяснений?
— Это мое дело! Предоставь мне разделаться с этим человеком. Тебе-то что до этого?
— Какое мне дело, когда оскорбляют тебя и меня? — вне себя от гнева крикнула Цецилия. — Назвать нас авантюристами, жертвой которых стал Оденсберг! И он смеет делать это безнаказанно! Оскар, посмотри мне в глаза! Ты боишься наказать этого Рунека, ты боишься его! О, Боже мой, Боже мой! — и она истерически разрыдалась.
Оскар быстро подошел к ней, и его голос понизился до гневного шепота:
— Цецилия, будь благоразумна! Ты ведешь себя, как сумасшедшая. Что с тобой? Ты стала совсем другой с сегодняшнего утра.
— Да, с сегодняшнего утра! — страстно повторила она. — Сегодня я проснулась. О, какое это было горькое пробуждение! Не уклоняйся от объяснений! Ты сказал мне, что наше состояние погибло, а я была до такой степени глупа, что даже не спросила, за какой счет мы, несмотря на это, жили на широкую ногу. Когда оно погибло? Каким образом? Я хочу знать!
Вильденроде мрачно смотрел на сестру; повелительный тон в ее устах был для него так же нов, как и все ее поведение.
— Ты хочешь знать, когда погибло наше состояние? — угрюмо спросил он. — Тогда же, когда произошел крах в нашей семье и отец наложил на себя руки.
— Наш отец? Он умер не от удара?
— Так сказано было свету, соседям и тебе, восьмилетнему ребенку, я же знаю, в чем дело. Наши имения были заложены, разорение было только вопросом времени, а когда оно действительно пришло, двенадцать лет тому назад, отец схватил пистолет и… оставил нас нищими.
Как ни бессердечны были эти слова, в них слышалась глухая боль.
Цецилия не вскрикнула, не заплакала, ее слезы вдруг будто иссякли; она тихо, почти беззвучно спросила:
— А потом?
— Потом честь нашего имени была спасена личным вмешательством короля; он купил наши имения и удовлетворил кредиторов. Твоей матери была назначена пенсия; она стала получать милостыню там, где была прежде госпожой, а я… я уехал искать счастья по свету.
Наступила минутная пауза. Цецилия опустилась в кресло и закрыла лицо руками.
— Для тебя это тяжелый удар, я верю, — продолжал барон, — но для меня это было еще более тяжелым ударом. Я не имел ни малейшего подозрения о том, что наши дела в таком состоянии, и вдруг разом лишиться богатства, блестящего положения в свете, прекрасной карьеры и заглянуть прямо в глаза бедности и нищете! Ты не знаешь, что это значит. Мне предлагали различные места в почтовом и морском ведомствах в какой-то отдаленной провинции; мне, человеку с пылким честолюбием, мечтавшему о самых высоких целях, предлагали нищенское жалованье и службу, на которой гибнут и нравственно, и физически в борьбе за жалкий кусок хлеба! Я не способен на такую жизнь. Я бросил все и уехал из Германии для того, чтобы продажа имений и моя отставка хоть казались добровольными.
— И тем не менее ты удержал за собой место в обществе, мы считались богатыми все три года, которые я прожила с тобой, мы были окружены блеском и роскошью!
Вильденроде не ответил на робкий, но полный упрека вопрос, выражавшийся в голосе Цецилии, и постарался не встречаться глазами с сестрой.
— Оставь это, Цецилия! Мне пришлось отчаянно бороться чтобы удержать за собой это место в обществе, которое я ни за что не хотел терять, и тут случилось немало такого, чему лучше было бы не случаться. Но ведь у меня не было выбора; в борьбе за существование человек должен или погибнуть, или победить. Что бы там ни было, — он глубоко вздохнул, — теперь все это позади; ты невеста Эриха, а я… я хочу сообщить тебе одно радостное известие.