Эгберт был бледен как мертвец; на его лице отражалась буря, происходившая в его душе. Он медленно поднял глаза.
— Вы осуждаете меня, а сами на моем месте, вероятно, поступили бы точно так же. Я достаточно часто слышал от вас, что дисциплина — первый, важнейший закон для всякого большого предприятия; я подчинился этому железному закону, должен был подчиниться. Чего мне это стоило, знаю лишь я один.
— Я требую повиновения от моих людей, — холодно сказал Дернбург, — но не принуждаю их становиться изменниками.
Эгберт вздрогнул.
— Господин Дернбург, я многое могу стерпеть от вас, особенно в эту минуту, но этого слова… этого слова я не вынесу!
— Что делать, вынесешь! Чем ты занимался в Радефельде?
— Тем, в чем могу отчитаться перед вами и самим собой.
— В таком случае ты плохо исполнил свою обязанность, и тебя заставят искупить свою вину. Впрочем, к чему ворошить прошлое? Речь о настоящем. Итак, ты кандидат своей партии и принял оказанную честь?
— Да… так как это — решение партии. Я должен был покориться.
— Должен! — повторил Дернбург с горькой насмешкой. — В твоем лексиконе появилось слово «должен»! Прежде ты почти не знал его, прежде ты только «хотел». Меня ты счел тираном потому, что я беспрекословно не принял твоих идей относительно облагодетельствования народа; ты оттолкнул мою руку, которая хотела направлять тебя, требовал свободы, а теперь добровольно подчинился игу, которое закует в цепи все твои помыслы и желания, вынудит тебя порвать со всем, что тебе близко, заставит унизиться до роли изменника. Не горячись, Эгберт, это правда! Ты не должен был возвращаться в Оденсберг, если знал, что может наступить час, подобный настоящему; ты не должен был оставаться, когда узнал, что тебя хотят столкнуть со мной; но ты вернулся, ты остался, потому что тебе приказали. Называй это как хочешь, а я называю это изменой. Теперь иди, мы закончили.
Дернбург отвернулся, но Эгберт порывистым движением приблизился к нему.
— Не прогоняйте меня! Я не могу так расстаться с вами. Вы ведь были мне отцом!
В этом душевном порыве прорвались долго сдерживаемая мука и горе, но донельзя раздраженный старик не видел этого или не хотел видеть; он отступил назад, и во всем его облике почувствовалось ледяное отчуждение.
— И сын поднимает руку на отца? Да, я с удовольствием назвал бы тебя сыном, тебя предпочтительно перед всеми другими! Ты мог бы стать хозяином в Оденсберге. Посмотрим, как отплатят тебе твои друзья за чудовищную жертву, которую ты им приносишь. Теперь все кончено, иди!
Эгберт молчал и медленно повернулся к выходу; с порога он бросил последний тяжелый взгляд назад и… дверь за ним закрылась.
Дернбург тяжело опустился в кресло и закрыл рукой глаза. Из всех испытаний, обрушившихся на него сегодня, это было самым тяжелым. В Эгберте он любил молодую, могучую силу, которая так напоминала его собственную и которую он хотел удержать за собой на всю оставшуюся жизнь; теперь ему казалось, будто с уходом этого молодого человека он навеки утратил лучшую часть самого себя.
Рунек мрачно шел через передний зал. Он так спешил, точно под его ногами горела земля. Было видно, как дорого обошелся ему этот час, когда он разорвал связь со всем, что ему было дорого. «Ты мог бы стать хозяином в Оденсберге!» — одна эта фраза уже определяла размеры жертвы, которую он принес и кому принес! Он уже давно не испытывал того радостного воодушевления, которое не знает сомнения и не задает вопросов; но он не располагал свободой действий как в былое время, не имел больше права хотеть; он должен был поступать так, а не иначе.
Вдруг рядом зашуршало шелковое платье, и Рунек увидел перед собой баронессу Вильденроде. Он хотел с церемонным поклоном пройти мимо, но Цецилия тихо произнесла:
— Господин Рунек! Я должна поговорить с вами.
— Со мной?
Эгберт думал, что ослышался, но баронесса повторила тем же тоном:
— С вами… и наедине. Прошу вас!
— Как прикажете!
Цецилия пошла вперед, и он последовал за ней в гостиную. Там никого не было. Баронесса подошла к камину, как бы желая избежать солнечного света, яркой полосой врывавшегося в окно. Прошло несколько минут, прежде чем она заговорила. Рунек тоже молчал; его взгляд медленно скользил по ее лицу, которое теперь казалось совсем другим. Веселая невеста странно изменилась. Вместо неотразимо привлекательного создания, все существо которого дышало задорным весельем и избытком энергии, перед Эгбертом стояла бледная, дрожащая девушка с опущенными глазами, с горьким выражением в уголках рта. Она тщетно искала слова, но никак не находила их.
— Я хотела написать вам, господин Рунек, — наконец начала Цецилия, — но услышала, что вы здесь, и решила переговорить с вами лично. Нам нужно объясниться. Я должна напомнить вам о нашей встрече на Альбенштейне. Вероятно, вы так же как и я не забыли слов и угроз, которые тогда бросили мне в лицо; они были неясны для меня тогда и остаются неясными и теперь, но с тех пор я знаю, что вы непримиримый враг моего брата и меня.
— Ваш — нет, баронесса, — перебил Рунек. — Я жестоко заблуждался и сразу понял это; я просил у вас прощения, но, правда, не получил его. Мои слова и угрозы относились к другому.
— Но этот другой — мой брат, и удар, который обрушится на него, поразит и меня. Если вы когда-нибудь встретитесь с ним, как встретились тогда со мной, то исход будет ужасный, кровавый. Я много недель дрожала при мысли об этом, а теперь не могу больше; я хочу знать… что вы намерены делать.
— Ваш брат знает о нашей встрече на Альбенштейне?
— Да.
Рунек не стал больше спрашивать, да и незачем было узнавать, что сказал Вильденроде; смущенный, растерянный взгляд Цецилии говорил достаточно ясно, и он решил избавить ее от тягостных расспросов.
— Успокойтесь, — серьезно сказал он. — Встречи, которой вы боитесь, не будет, потому что я завтра же покидаю Радефельд и окрестности Оденсберга, а так как вы с Эрихом уедете на юг, то у вашего брата не будет больше никаких оснований оставаться здесь после вашего бракосочетания; его отъезд избавит меня от необходимости относиться к нему враждебно. От вас же мне не нужно защищать Оденсберг и дом Дернбурга; теперь я знаю это.
Рунек не подозревал, как тяжело было Цецилии слушать его. Она знала о грандиозных планах Оскара, знала, что ее свадьба будет только способствовать осуществлению его собственной цели, что его брачный союз с Майей будет рано или поздно заключен и сделает его хозяином в Оденсберге; но она молчала, зная, что неправа, молчала, чтобы опять не навлечь несчастье, которое ей только что удалось устранить.
В большой комнате наступила могильная тишина; в этот миг расставания секунды и минуты бежали с пугающей быстротой! Вдруг Эгберт сделал несколько шагов к Цецилии и заговорил с дрожью в голосе:
— Своими беспощадными обвинениями я допустил по отношению к вам вопиющую несправедливость, которую вы не можете простить мне. Я не мог предполагать, что вы были в полном неведении. Согласны ли вы все-таки выслушать мою последнюю просьбу, предостережение?
Девушка утвердительно кивнула.