— Боже праведный! — Мистер Шенфилд опустился в кресло, глядя на Даррелла с таким видом, словно не мог поверить своим ушам. — Но почему? Что вызвало такую бурю?
— Вероятно, его величеству наконец надоела наглость палаты общин, и он решил отстранить за предательство главных зачинщиков: Пима, Хэмпдена и еще троих. Имеются убедительные доказательства их предательских связей с шотландцами во время недавней войны, не говоря уже обо всем прочем. Он намеревался лично арестовать их, но каким-то образом о его решении стало известно, и к тому времени, когда король и его приближенные прибыли в парламент, те, кого он искал, сбежали и укрылись в Сити.
— А Сити отказывается выдать их! — с вызовом произнес Джонас, его голос дрожал. — Вот это было смело! Слава Богу, они спасены!
— Скажи «слава дьяволу», и ты будешь недалек от истины, — с горечью парировал Даррелл. — Они мятежники и предатели все до одного, а магистрат и ополчение Сити, что покрывают их, ничуть не лучше! — Даррелл обратился к мистеру Шенфилду: — Плохие наступили времена, сэр, если под вашей крышей и в вашем присутствии высказывают одобрение врагам короля.
Мистер Шенфилд выглядел встревоженно. Он был миролюбивым человеком, и его мало трогали события, происходящие за пределами его собственного маленького и до сих пор безопасного мирка. Он немногого требовал от жизни: пусть только все идет так, как было всегда. У него не вызывала особой симпатии страстная преданность Конингтонов королевской власти и еще меньше — недавно обретенное пуританское рвение своего сына. Два молодых человека, пылающие такой злобой друг против друга в этой затененной комнате, при свечах внезапно показались ему олицетворением двух противоборствующих клик, готовых разорвать Англию на части. Он предпринял тщетную попытку восстановить мир между ними, понимая в то же время, что мир навсегда ускользнул из его рук.
— Это и в самом деле плохой день, Даррелл, ибо он посеял вражду между нашими семействами. Во имя Господа, давайте покончим с этим! Пусть страсти кипят в Лондоне, но ведь это не причина, чтобы подвергать опасности дружбу, прошедшую через поколения.
— Вы ошибаетесь, сэр! — холодно возразил Даррелл. — Настала пора каждому выбирать свою дорогу: с королем или с мятежниками, и никакие соображения дружбы и даже узы крови не могут воспрепятствовать этому. Думаю, что тут Джонас согласится со мной, хотя ни в чем другом мы согласиться не можем.
— Точно, — с готовностью ответил Джонас. — Лондон указал путь, и скоро вся Англия последует за ним. Привилегии будут сметены, а с ними злоупотребления, которые привели Англию на грань гибели. Язва папизма будет выжжена беспощадно, и люди вольны будут славить Господа согласно своей совести. Парламент спасет не только Англию, но всю протестантскую веру!
— Это речи мятежника и ханжи-пуританина! — с презрением сказал Даррелл. — Ты негодяй, Джонас, или просто глупец? Неужели ты действительно считаешь, что наглая чернь одержит верх над помазанником Божьим — королем и всеми, кто встанет под его знамена?
Несколько секунд Джонас стоял, глядя на Даррелла, бледный от волнения, глаза метали молнии. Весь жар, с которым воспринял он пуританскую веру, вся его личная неприязнь к Дарреллу пульсировали в его голосе, когда он с торжеством бросил в ответ:
— А ты считаешь, что нет? Ведь это не парламент бежал в панике из Лондона, а король-тиран и папистская шлюха, которую он привез из Франции и сделал нашей королевой!
Все услышали жесткий быстрый вздох Даррелла, и прежде чем кто-либо успел пошевелиться, он шагнул вперед и ударил Джонаса по лицу с такой силой, что тот пошатнулся и, споткнувшись о выбитую плитку пола, растянулся у сундука в углу. Миссис Шенфилд вскрикнула, а ее муж устремился вперед, чтобы собственной солидной персоной разнять молодых людей.
— Все в порядке, мистер Шенфилд. — Даррелл уже взял себя в руки и говорил очень спокойно, хоть и с белым лицом и холодной яростью в голосе. — Вульгарной драки не будет. Я оскорбил ваш гостеприимный дом и прошу простить меня, но ни один человек на свете не посмеет говорить так об их величествах в моем присутствии. — Он повернулся к Джонасу, который с трудом поднимался с пола, в недоумении глядя на кровь, капавшую с нижней губы: — Ты получишь сатисфакцию за этот удар, Джонас, когда и где тебе будет угодно.
Даррелл поднял свою шляпу и перчатки с табурета, где оставлял их, поклонился церемонно миссис Шенфилд и девочкам, а затем повернулся и быстро зашагал к решетке, прикрывавшей дверь. На каменном полу его сапоги со шпорами выстукивали-вызванивали воинственную музыку, одна рука лежала на рукоятке шпаги, выступавшей из ножен под тяжелыми складками плаща. Молча все наблюдали, как он уходит, пораженные до глубины души принесенной им новостью и взрывом ненависти, столь неожиданным в спокойном и тихом течении их жизни; казалось, он предвещает наступление суровых времен.
Тяжелая дверь дома захлопнулась, и только тогда Черити очнулась, стряхнула внезапное оцепенение и кинулась за Дарреллом, не обращая внимания на крики дяди, требующего сказать, куда это она собралась.
Черити стрелой пронеслась через холл, опять распахнула дверь и выбежала во тьму. Ветер набросился на нее с леденящей силой, отчего у нее перехватило дыхание и шквал острых снежинок впился в лицо. Даррелл быстрым шагом направлялся к конюшням, но остановился, услышав, что девушка окликнула его. Она подбежала и вцепилась в его руку.
— Что в действительности означает это известие? — спросила она тихо и настойчиво. — Даррелл, скажи мне!
— Это означает войну, — ответил он мрачно. — Войну самую горькую и смертельную, — не против внешнего врага, а друг с другом. Теперь уже ее не остановить! Она доберется до нас, и это столь же неизбежно, как то, что на нас надвигается ночь.
Черити вздрогнула, так как ей показалось, что в этих словах содержится страшное пророческое предупреждение. Ночь и в самом деле подступала, ночь злой ненависти, жестокости и страдания, разрушения всего, что было светлого, привычного и дорогого. Кто мог сказать, когда вновь наступит рассвет или что им откроется, когда взойдет солнце? Пока Черити стояла так в холодной мгле, под темным свинцовым небом, она вдруг на мгновение увидела за высокими страстями и пылким убеждением в собственной правоте, взятым на вооружение каждой из противоборствующих сторон, страшное опустошение, которое принесет эта кровавая рознь. И хотя она могла только смутно осознать свое видение, оно наполнило ее ощущением беспомощного ужаса. Девушка издала сдавленный вопль и уткнулась лицом в рукав Даррелла.
— Малышка, я напугал тебя? — В его голосе немедленно послышались покаянные ноты. — Я говорил необдуманно, да еще в гневе из-за Джонаса. Война будет, ведь мы должны одолеть врагов короля, если хотим когда-нибудь вернуться к мирной жизни, но разве можно сомневаться, что правое дело вскоре восторжествует? Давай подними-ка голову! Мой храбрый маленький товарищ не имеет права лишать меня сил в самом начале борьбы!
Повинуясь убедительному тону, Черити подняла на него глаза и выдавила улыбку. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть ее лицо, а голос был достаточно твердым, когда она впервые в жизни лгала ему. Потом ей придется не раз это делать.
— Мне не страшно! — Она расправила плечи, пытаясь унять дрожь. — А дрожу просто от холода.
— Да, о чем же я думаю? Ты схватишь простуду на таком ветру. — Он обнял ее и, прижав к себе, прикрыл полой своего теплого плаща. — Пошли, я отведу тебя.
— Не через эту дверь! — Черити отпрянула, так как он повернул к парадной двери. — Я дойду с тобой до конюшен и вернусь в дом через кухню.
— Как хочешь.
Даррелл снова направился к конюшням, и несколько шагов они прошли в молчании. Затем Черити отрывисто произнесла:
— Я рада, что ты ударил Джонаса! Мне хотелось бы самой стукнуть его, чтобы он не говорил так о короле и королеве.
— Черити! — В голосе Даррелла ощущалось беспокойство. — А что, твой дядя разделяет в какой-то степени воззрения сына? За короля он или за парламент?
— Не знаю! — ответила она искренне. — Иногда я думаю, что ни за кого или одинаково за обе стороны. Как будто его тащат одновременно в разные концы, а он вообще никуда не хочет.
— Боюсь, что таких, как он, много, — сказал Даррелл, тяжело вздохнув, — но раньше или позже выбор придется сделать. В таком конфликте никому не удастся остаться в стороне.