Мария Нуровская - Святая грешница

«Кристина Хелинская — это не твои настоящие имя и фамилия», — сказал ты как бы мимоходом, не ожидая ответа. Я даже не поняла — вопрос это или утверждение. Лицо у тебя было непроницаемо. Потом из твоего телефонного разговора с приятелем я узнала, что ты получил извещение об увольнении с работы, о немедленном увольнении. «Ну, что ж, — проговорил ты, — началась охота на ведьм».

Все эти годы я жила в ожидании этого дня, дня правды. Не думала только, что она придет таким образом. Угодит в тебя ударом в спину, отберет самую важную часть твоей жизни — работу. Я готова была понести наказание за сокрытие правды. Из-за страха. Обыкновенного человеческого страха, а скорее, это был страх влюбленной женщины. Это еще меньше оправдывает меня, тем более что признание о готовности к наказанию тоже не вполне правдиво. Я не была готова. Свидетельство тому — присутствие при тебе в течение двадцати пяти лет.

У меня есть свой ответ на твой риторический вопрос. Кристина… имя, которое ты произносил столько раз, прилепилось ко мне, стало второй кожей. Но, несмотря на то что другой у меня нет, нашлись люди, которые решили содрать ее с меня. Что они тебе сказали, Анджей? Вновь наступило время страха и пренебрежения к человеку, из каких-то архивов кто-то вытянул мое дело…

Я боялась всегда. Сначала, что придет гестапо, потом, что кто-то из знакомых узнает меня на улице. Что неожиданно с чьих-то губ сорвется мое настоящее имя, и в этот момент я увижу твое лицо, твои глаза.

Прошло столько лет, а я помню слова старого еврея из гетто: «Яблоко, которое далеко падает от яблони, пропадет, сгниет». Это яблоко я? С первой минуты, стоило мне увидеть тебя в дверях, я была только женщиной. Любовь и страх пустили во мне корни. Любовь и страх стали способом существования.

Около часа назад ты ушел из дома, первый раз в жизни не сказав мне куда. Первый раз не рассказал мне о своих проблемах, может, потому, что они были непосредственно связаны с моей особой, или же считал, что той женщине с чужим именем тебе нечего сказать. Я не могу припомнить выражения твоих глаз, когда ты бросил мне свой риторический вопрос. Может быть, ты не смотрел на меня. Я много лет мысленно представляла себе этот разговор, но вкладывала в твои уста абсолютно другие слова, всякий раз меняя их смысл. И всегда были твои глаза… А если ты и смотрел на меня, то я не видела твоих глаз. Я чувствовала себя как человек, которому через минуту объявят о конце света.

Кем я буду, уйдя из этого дома, куда впервые вошла второго января тысяча девятьсот сорок третьего года? На сей раз я должна уйти, у меня нет выбора. Кто-то принял решение открыть тебе правду. Я согласна на развод. Это, наверное, твой единственный способ вернуться к своей профессии, к работе. Может быть, для тебя еще не все потеряно. Чемодан, который я столько раз упаковывала и распаковывала, стоит в дверях. Через минуту я отсюда уйду. Я оставляю письма, которые писала тебе все эти годы…

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Выход из гетто… Когда-нибудь я к этому вернусь, сейчас не хочу об этом думать. Я оказалась на арийской стороне. Абсолютно одна. В кармане у меня лежала фальшивая кенкарта на имя Хелинской Кристины. Я должна как можно быстрее добраться до дома, где живет моя мать. Она ждала меня. Но чем дольше я кружила по улицам, тем больше была уверена, что я к ней не пойду. Спускались сумерки. Неожиданно появился какой-то человек. Мне показалось, что я уже где-то его видела и он может (следить за мной. Я свернула в ближайшую арку, вошла в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонила в дверь. Никто не открывал. Вбежав на третий этаж, я остановилась перед дверью с табличкой: «А. Р. Кожецы». Открыла мне седая женщина. Мы стояли друг против друга, и я ждала. Ее лицо в те минуты показалось мне пророческим. Глаза видели все насквозь. Хотя моя внешность обманчива и я вообще не была похожа на еврейку, но эта женщина знала, откуда я. Мы молча смотрели друг на друга, а потом она взяла меня за руку, приглашая в дом. В ее глазах я увидела спасение, а потом, умирая, она искала его в моих. Когда-нибудь я опишу вам те месяцы, которые провела с ней. Теперь же хочу написать о вас. Было утро. Я услышала звонок (как всегда, появился безотчетный страх: кто там за дверьми?) и пошла открывать. Вы удивились, увидев постороннего человека, хорошо помню выражение вашего лица.

И вот я пишу это письмо, которое наверняка вы никогда не прочтете. Но я все равно пишу, потому что мне это необходимо. Только… наверное, нужно начать сначала, так как я снова лгу. Сама не понимаю перед кем: перед вами, перед собой? И почему? Может, от страха перед правдой… Я так запуталась, что не в силах разобраться, где правда, а где ложь, могу только описать факты, то есть не столь значимую часть правды. Более важными являются мотивы лжи. Чаще всего они не ясны судьям. А кто в моем случае будет судьей? Вы? Или я сама?

Меня зовут Эльжбета Эльснер, мне девятнадцать лет. Что можно сказать о моих девятнадцати годах? Без сомнения — это обманутые годы… По сути, я абсолютно равнодушна и безразлична ко всему. Поэтому и существую, что не сопротивляюсь. Там, за Стеной, я была готова на все, лишь бы выжить. Во мне кричало мое «Я», и этот голос заглушал любые чувства и эмоции.

Мой отец, Артур Эльснер, был профессором философии, ученики по-настоящему обожали его. Даже на территории гетто отношение не изменилось. В нашей квартире на Сенной, куда мы переехали осенью сорокового года, всегда было шумно. Студенты заполняли все пространство, устраиваясь где попало — на столе, на стульях, на полу. Отец занимал свое кресло, которое переехало сюда с частью нашей мебели. Нам ее требовалось немного, потому что квартира была совсем крохотная — две комнатки с кухонькой. Когда я увидела ее первый раз, то расплакалась. До этого мы жили в прекрасном доме с садом. Я могла остаться там с матерью, которая была арийкой, но мне хотелось быть с отцом. Потому что, как и студенты, обожала его. Я прислушивалась ко всем разговорам, дискуссиям, которые вместе с папой перенеслись в гетто и прерывались лишь с полицейским часом.

Мои родители плохо жили между собой. У матери был трудный характер, в глубине души я сравнивала ее с Ксантиппой,[1] тем более что отец, без сомнения, мог бы выдержать сравнение с Сократом. Я была его обожаемой единственной дочуркой. Он любил и мою мать, она была очень красива. Я унаследовала от нее светлые волосы и редкий цвет глаз. Как сказал однажды один из студентов, цвет чистых сапфиров. Папа уговаривал, чтобы я осталась с матерью. А она даже хотела принудить меня сиплой. Но я уперлась. Разлука с отцом казалась чем-то невозможным. Итак, гетто. «Гетто вместо цветов в нашем саду», — подумала я, глядя на стоящую на крыльце мать. Она плакала. Такие женщины всегда плачут, когда уже поздно.

Первый год как-то удавалось справляться с трудностями, мы даже не испытывали голода. Помогали студенты отца — каждый старался что-нибудь принести. Потом, когда гетто отрубили от внешнего мира, наступили ужасные дни. В то время мы уже жили не одни, одну из комнат заняла женщина, которая сыграла важную роль в моей жизни. Однажды раздался звонок в дверь. Мы очень обрадовались, так как нас уже давно никто не навещал. Может быть, блокада кончилась, и мы наконец увидим знакомое лицо. В глубине души я надеялась, что это будет студент отца. Невысокий брюнет с глазами, в которых скрывалась какая-то тайна. Я подумала о нем, и сердце мое заколотилось… За дверьми стояла женщина с вызывающе накрашенным лицом. Из-под накинутой на плечи вылинявшей шубки почти что выскакивали еле прикрытые блузкой груди. Она стояла в раскорячку, чтобы сохранить равновесие на невероятно высоких каблуках. В руках женщина держала фибровый, перевязанный веревкой чемодан.

Минуту мы рассматривали друг друга, а потом она, усмехнувшись, сказала охрипшим, низким голосом:

— Я буду тут жить.

— Тут живем мы, — ответила я.

Она вздернула плечами.

— У меня тут будет комната.

И снова мы посмотрели друг на друга.

— Сейчас позову отца. — Я открыла дверь в его комнату, где он, как всегда, сидел с книжкой в кресле. — Тут какая-то женщина, — начала я неуверенно.