Но я заметила также, что мужчины превращают нас в таких женщин, которые — так им кажется — отвечают их желаниям, а затем перестают нас желать. Дэнди влюбился в энергичную и честолюбивую молодую особу с грязью под ногтями, и за какие-то полтора месяца, просто делая то, что он хочет и то, что он говорил, будто хочет, она превратилась в раздушенную одалиску, и больше он ее не хотел.
А может быть, я что-то сделала не так? Сколько раз я слышала, как, сидя на развалинах любви, работы, семьи, карьеры, люди вновь и вновь задавали себе этот грустный вопрос. Что я сделал? В чем ошибся? Что не так сказал? Будто одно слово, один поступок, один недостаток могут привести к гибели и краху. Будто мы полагаем, что лишь притворяясь кем-то иным, отличным от себя, лишь искажая правду, можно достичь счастья. Чего удивляться, что мы идем по жизни на цыпочках. В чем я ошиблась? Сказала что-то не так? Ах, вернуть бы вчерашний день! У-у-у.
Не спорю, у меня изуродованное лицо. В детстве меня лягнула лошадь. Вы разве не заметили? Любимая лошадь матери. Когда она сдохла, мать отдала набить из ее головы чучело и повесила на стену в доме, где я выросла. Это не мой рот, не мой подбородок, не мой нос.
Пит и Джо без конца говорили о смерти, увечьи, изнасиловании и убийстве. Я слышала их сквозь стену. Они были вынуждены показать мне достопримечательности Вашингтона по распоряжению Дэнди, но каждую минуту оглядывались по сторонам в поисках насильников и грабителей, так что наша прогулка не доставила мне удовольствия. Эти шизофренические страхи заразны. С тех пор улицы кажутся мне опасными; там полно темных закоулков, где любой, если только представится случай — а что еще надо? — может внезапно наброситься на тебя, прижать к стене и изнасиловать.
Я, которая никогда раньше не боялась ничего и никого, теперь рассматривала бесстрашие как недостаток воображения.
По мере того, как Дэнди утрачивал свою любовь, я утрачивала самоуважение. Я сделалась слезливой, принялась упрашивать и молить. Побудь со мной, не уходи, разве ты меня больше не любишь? Что я сделала? Разве я это заслужила? Как ты можешь быть так жесток?
Мне бы не хотелось вспоминать об этом времени. Джо и Пит подкрались ближе. Я видела, как сочится сигаретный дым из-под двери спальни прежде, чем его всасывал кондиционер.
Как-то ночью, когда я лежал одна, без сна, и плакала, открылась дверь, и они вошли в комнату. Джо сел на постель с левой стороны, Пит — с правой. Они так часто говорили о насилии, что, естественно, это было первое, что пришло мне в голову.
Дэнди лишил меня своего покровительства, подумала я. Оставил меня слугам, собакам. Я — крошки с его стола; они станут обнюхивать меня, лизать. Слишком долго он пиршествовал под их алчными носами. Они прожорливы, злы и голодны.
Им не надо было много говорить. Джо сидел слева, Пит — справа. Одеяло крепко прижало меня к кровати. У меня немного текло из носа, ведь я плакала, и мне было не выпростать руку, чтобы взять платок.
Они сидели и смотрели на меня. Затем Пит подвинулся.
«Лучше сядь», — сказал он.
Ночная рубашка на мне была шелковая, с кружевами. Купленная в магазинчике внизу. В этой гостинице останавливались крупные чиновники и политики, встречались там со своими любовницами и покупали такие рубашки в подарок женам, без сомнения, надеясь так или иначе связать фантазию и реальность. Настоящий шелк, настоящее кружево. Качество!
Дома я плавала нагишом в смешанной компании и не видела в этом ничего дурного. Тело есть тело, все мы, девушки, так думали в пику своим матерям — а не орудие соблазна. Грудь дает пищу младенцу или эротическое наслаждение тебе самой и твоему партнеру при подходящих условиях — и все. Прикрывай ее или обнажай — какая разница? То, что условия могут быть навязаны помимо твоей воли, мне и в голову не приходило.
— Сядь, — повторил Пит, — мы хотим тебе что-то показать.
Я села, и кружевная оторочка рубашки спустилась ниже сосков. Я чувствовала это, но не опускала глаза. Джо протянул руку и дотронулся до правой груди.
«Нет», — сказал Пит, и Джо подтянул верх рубашки, улыбаясь, с дружеским, понимающим и отеческим видом, сперва с правой стороны, затем с левой, пока я снова не приняла приличный в их глазах вид.
«Так-то лучше», — сказал Джо. И я почувствовала то, что они хотели дать мне почувствовать — что я беспомощна, что они могли бы изнасиловать меня, если бы хотели, но они не хотят, ведь даже для них я не больше, чем шваль. Я могла заразить их безволием или потворством своим желаниям, или любыми другими качествами, которые пенились и кипели в изнеживающем тепле моего тела — этого рассадника зла. Я существовала в женской плоти; была вместилищем для сексуальных отбросов мужчины. И поскольку, считали они, я сама это выбрала, ничем другим я быть не могла.
Американцы не придают особого значения силам, лежащим вне нашего контроля. По их мнению, каждый человек сам выбирает свою участь — и свой образ жизни. Им некогда возиться с беспомощными, потерявшими надежду, отчаявшимися. Тот, кто бредет по этому пути, тоже, видимо, сам его избрал. В рациональном рассудке нет места жалости. Меня Пит и Джо, безусловно, не жалели.
Пит хотел показать мне фотографию в вечерней газете. Дэнди в ресторане рядом с молодой женщиной. Он глядел ей в глаза и улыбался: они поднимали бокалы и улыбались. Все окружающие тоже улыбались. Друзья Дэнди и его коллеги — те, с которыми я не встречалась. «Самый молодой сенатор пьет за здоровье самой старшей дочери». Не сомневаюсь, что она спала в батистовой сорочке. И при открытом окне.
Они оставили мне газету. Почитать. Они ушли из комнаты, но я успела, когда куртка Джо распахнулась, увидеть у него под мышкой кобуру.
Я прочитала текст. Она была старшей дочерью в банкирской династии и должна была унаследовать все нефтяные миллионы своего деда. Одна из самых завидных невест Америки, так же, как Дэнди, — один из самых завидных холостяков. Эпитеты, которыми награждали Дэнди, были: «застенчивый», «многообещающий», «обаятельный», «блестящий». Она была «искрящаяся», «потрясающая» и «спортивная». Казалось, в ушах уже звенят свадебные колокола.
Впоследствии, когда я работала для Би-би-си, я попыталась добраться до источника этой вырезки, но мне это так и не удалось. Я думаю, его и не существовало, просто плод фантазии одного из агентов ФБР, с которыми были связаны Пит и Джо.
Они хотели удостовериться в том, что я знаю свое место; знаю, что меня побили, оставили далеко позади. И палец Джо на моей груди был не случаен: он сделал это намеренно, чтобы напугать и унизить меня. Казалось, им даже было заранее известно, в какой я буду ночной сорочке. Вполне возможно. Комната с самого начала была напичкана скрытыми камерами и микрофонами; с ведома или без ведома Дэнди.
Я уверена, что Джо и Пит могли обмениваться друг с другом подробностями любой своей интрижки на стороне и не видели в этом ничего особенного. Почему бы и нет — в мире, где женщины в постели четко делятся на две группы: жены и шлюхи. Возможно, если на то пошло, Дэнди был таким же. Возможно, страсть, которую он якобы испытывал, была всего-навсего пародией, близость — притворной, акт исполнялся на потеху зрителей, а мое доверие, моя любовь были просто номером в общем дивертисменте.
Как бы то ни было, к этому времени я уже достаточно напугалась. Никто не знал, где я. Пит и Джо были вооружены. Дэнди я надоела. Я могла с полной легкостью исчезнуть, и никто не узнает, не потревожится, не станет задавать вопросы. Я была наказана за то, что гордо и свободно шла по жизни, без имущества, без долгов, без кредитных карточек. Ни одна залоговая компания, ни ребенок, ни бывший любовник не начнут разыскивать меня. Если тебе на всех наплевать, всем наплевать на тебя. Я пожалела, что не писала матери регулярно. Не получи она моего письма даже раз в полгода, это не встревожит ее, а ее описание пропавшей дочери, о которой в последний раз слышали в Алабаме, мало будет напоминать ту девицу, что сожительствовала какое-то время с кем-то в вашингтонской гостинице, а затем, как принято у таких размалеванных, лощеных девиц, отбыла в неизвестном направлении.
Той ночью Дэнди вернулся как всегда. Я ничего не сказала о фотографии в газете и сделала вид, будто верю всему, что он говорит в свое оправдание. Отчаяние толкало меня на хитрость. Я поражалась самой себе, тому, что могу улыбаться и ласкать его, словно все в порядке и он мне верит. Обман кружит голову, успешная уловка вызывает ощущение могущества. Этих эмоций было достаточно, чтобы поддержать меня — во всяком случае, на какое-то время. Скоро душевная травма из-за утраченной любви их пересилит, сильней окажется и унижение, вызванное пустой надеждой, но пока я знала одно: я в опасности и должна остаться в живых.