Фэй Уэлдон - Сын президента

Все ночи напролет

И повторяла: «Ночь длинна!

Мой милый не придет!

Я слезы лью при свете дня

И в утреннюю рань…

Как жизнь измучила меня!

Мой смертный час, настань!

Из чего Пит и Джо заключили, что они добились своего и им дано разрешение поступить так, как, по их мнению, они должны поступить. Они были удовлетворены.

Но в данный момент сидящий на много этажей выше Дэнди стал от нечего делать перематывать магнитофонную запись, прихлебывая виски с водой и закусывая соленым печеньем (двойное преступление, так как это невероятно увеличивало количество натрия и калорий в организме) и случайно услышал этот разговор. Он нарушил систему охраны (к чему еще может привести виски?), поднял трубку, набрал номер офиса и сказал:

— Что, черт побери, вы затеяли там внизу?

Изабел неприкаянно бродила по пустому дому. Понятно, пустота крылась в ней самой, а не в доме, который, как обычно, был полон цветов в горшках и высоких сапог. И от одиночества она тоже не страдала. Рядом был Джейсон, он распевал и дул в жестяную трубу, которую неосмотрительно подарили ему на день рождения Хамблы из Уэльса, чьих маленьких дочек Джейсон так огорчил. Но ребенок, как бы он ни шумел, не очень подходящая компания для неутешной матери. Только ночью, когда теплое тельце ребенка прижимается к ее телу, он становится источником поддержки и утешения — больше даже, чем муж, который хоть и имеет преимущественное право быть с ней рядом, вызван из холодного, бурного, безмужнего прошлого прежде всего по ее собственной воле, а не по велению судьбы.

Но днем для расстроенной, угрюмой матери ребенок — лишь дополнительный источник раздражения: он забирает у нее силы и не скрашивает ее судьбу. Мать набрасывается на него, ребенок хнычет. Плохо и тому, и другому.

— Ради Христа, — вскричала милая, добрая, разумная Изабел, создательница сотен замков из коробок для упаковки яиц, ценительница детских рисунков, развешанных ею на всех стенах.

— Заткнись, Джейсон!

— Сама заткнись! — взвизгнул Джейсон. — Я тебя ненавижу. Я разрежу тебя на куски и кину в мусорный бак, и тебя увезут далеко-далеко, и я никогда больше тебя не увижу.

И подслушивающее устройство, вмонтированное в кухонный потолок, все это слышало и все регистрировало, подобно тому, без сомнения, как все, что видит всевидящее Око Бога, проникающее в самые сокровенные уголки души человека, мужчины и тем более женщины, — регистрируется в великой Судной Книге, чтобы предъявить счет грешнику в день Страшного Суда.

Изабел посмотрела на Джейсона и подумала: если бы ты не родился на свет, я бы не попала сейчас в беду. Не потеряла бы мужа, сохранила самоуважение и свободу делать все, что пожелаю. — Предала сына в сердце своем.

То, что ее желания и потребности противоречили одни другим, Изабел не могла и не желала принимать в расчет. Ее снедала тревога, возмущение, ярость, мало того, ничем не оправданная уверенность, — несомненно, результат ложного умозаключения: раз это делаю я, значит, делаешь и ты, — что Хомер сбежал с другой женщиной и в этот самый момент лежит с ней на смятой постели. Постель, которую она видела мысленным взором, удивительно напоминала постель, на которой она сама совсем недавно лежала с Элфиком, но это ей и в голову не пришло.

Изабел привела Джейсона в школу.

— А Хомер? — спросила миссис Пелотти.

— Он уехал по делам, — сказала Изабел. — Джейсона заберет соседка.

— Если мы ее знаем, — сказала миссис Пелотти.

— Мы не отдаем детей чужим. Ну и синяк же у вас!

— Правда? — сказала Изабел.

Мне следовало, думала Изабел, идя домой по засыпанным мусором улицам, сделать то, что сделала бы любая разумная женщина: не рожать ребенка от Дэнди. И, возможно, вчера, в своем, пусть и подавленном гневе, я была права. Возможно, я вовсе не люблю Хомера, никогда не любила; возможно, необходимость и отчаяние слились воедино и назвались любовью. Но, если она не любит Хомера, не любит своего мужа, тогда действительно, как она увидела это вчера в то мгновение, когда на нее наступал обнаженный Элфик, перед ней открывается удивительный новый мир, где не надо брать разрешения любить, где путь к свободе бесконечно простирается перед тобой — сверкающий поток чувств, восторгов и наслаждения.

Но если она не любит Хомера, почему ее терзает эта яростная, сосущая, гложущая боль из-за того, что его здесь нет, что он ушел без разрешения? Почему поток свободы такой ледяной?

Изабел позвонила доктору Грегори.

— Лучше, если вы станете звонить в последние десять минут любого часа, — сказал доктор Грегори. — В противном случае я буду занят с пациентом и не смогу ответить. К счастью для вас, сегодня пациент не пришел, иначе я не снял бы трубку. Что-нибудь случилось?

— Да, — сказала Изабел.

— Вы отменили последний визит, — недовольно сказал доктор Грегори.

— Прошу прощения, — сказала Изабел; ей показалось, что большего он и не ждет, точно его пациенты не часто выражают сожаление о своих поступках. Он согласился принять ее на следующее утро в кабинете на Харли-стрит.

— Надеюсь, до тех пор дело подождет? — спросил он.

— Если не считать того, что я могу умереть, — сказала Изабел.

— Это что — угроза самоубийства? — спросил доктор Грегори.

— Нет, — сказала она.

— В таком случае, если никто не намерен вас убить, я надеюсь, вы как-нибудь доживете до этого времени?

Убить!

Изабел поспешила в соседний дом повидаться с Майей. Ее душевное смятение улеглось, как спадает в кастрюле закипевшее молоко, если плеснуть в него ложечку холодной воды. Голова ее, возвещая об опасности, безжалостно отбросила все, что исходило из сердца, словно ее отчаяние, растерянность и чувство утраты были всего лишь предметами роскоши, вполне уместными в мирное время, но вряд ли во время войны.

— Майя, — сказала Изабел, — мне припомнилось кое-что. Судьба любовницы президента Сукарно. Одни говорили, что она была учительницей музыки, играла на фортепьяно, другие — что она пела в ночном клубе. Главное, что у нее был ребенок от президента, сын; они жили в Маниле. Но когда мальчику исполнилось шесть лет, она стала обращаться за деньгами, требовала, чтобы признали и ее, и сына. Оба тут же погибли во время автомобильной катастрофы. И на этом бы все и кончилось, но насчет этой аварии стали задавать вопросы, и люди президента попытались сфабриковать дело против ее брата, который действительно всегда знал больше, чем ему было положено. Но это не прошло, вмешалась пресса, брат был спасен. Президента, возможно, случайно, но скорей всего по политическим мотивам убили, хотя, конечно, матери и ребенку от этого легче не стало. Они уже были мертвы. Какой урок можно из этого извлечь, Майя?

— Что лучше жить на Западе, чем на Востоке, — сказала Майя.

— Вероятно, — сказала Изабел, — когда на карту поставлены могущество, власть и престиж мужчины, жизнь и счастье женщин и детей не имеют значения. Женщины должны научиться увертываться от бомб и напалма, ядовитых веществ и тому подобного и притом — жить своей обычной жизнью. Мне это не очень-то нравится.

— Ей следовало помалкивать, — сказала Майя. — Если бы она не принялась отстаивать свои права, она до сих пор была бы жива.

— Мне тоже следует помалкивать в своей программе, — сказала Изабел. — Я должна говорить о цветном меде и дамбах в то время, как весь мир разваливается на части. Я ручная женщина, Майя. Домашняя кошечка, любимица всей семьи; я открываю рот и говорю только то, что всем приятно, я не хочу никого огорчать.

— Это не твоя программа, — напомнила Майя.

— Это их программа. Ты участвуешь в ней лишь благодаря их любезности.

— Понятно, стоило заявить, что она певичка из ночного клуба, все повернулись к ней спиной.

Певичка все одно, что проститутка, а проститутка — не человек, ее, как животное, можно безнаказанно убить. Вся разница в том, что их истязают еще при жизни. Но у нее был сын — сын президента, поэтому ее нельзя было так просто скинуть со счетов. Ее чрево выполнило свое назначение, и она понесла от мощи президента и дала жизнь его сыну, и даже ходили слухи, будто она действительно учит людей музыке — терпеливо и спокойно делает наш мир лучше. Это привело всех в такое замешательство, что ей пришлось исчезнуть.