Николай Гейнце - Тайна любви

Теперь, когда маленькая Кора уже ходила и лепетала, когда ее щечки и губки делались все розовее и розовее, молодая мать, успокоенная за будущее своего ребенка, могла подумать и о своем личном счастье.

Ее молодые силы расцвели и развились параллельно с расцветом детских сил ее дочери.

Рождение ребенка сделало ее женщиной.

Она одинаково чувствовала себя способной к настоящей любви и к мужу, и к ребенку.

Жгучее чувство оскорбления, нанесенного ей в роковую ночь у Кюба, не только притупилось, но почти сгладилось, и образ мужа восставал перед ней, окруженный ореолом неведомой ей до сего прелести.

Счастливая мать, она хотела быть счастливой женой.

Она рисовала в своем воображении упоительные картины.

Она видела себя обнимающей своего мужа этими самыми руками, которые он когда-то любил осыпать поцелуями и которыми она так долго не прикасалась к нему.

Он выдерживал ее холодность слишком долго, чтобы она не простила его совершенно.

Ей приходила даже мысль, что она была к нему чересчур строга, что она наказала его несоразмерно вине.

Конкордия Васильевна вступила в этот фазис развития женщины, когда срываемые с нее цветы любви обладают настоящим ароматом.

Она чувствовала это и каждый день готовилась поделиться с мужем этим открытием.

Она заранее предвкушала наслаждение жизнью женщины в полном смысле этого слова, которую до этого времени не знала.

Сегодня решила она одарить мужа теми упоительными ласками, родник которых внезапно открылся и забил горячим ключом из ее сердца.

Эти чистые девственно-сладострастные мечты порой, впрочем, подобно волнам морского прибоя, разбивались о камни возникавшего в ней сомнения.

Как встретит ее муж эти ласки?

Не сочтет ли он их навязчивостью, результатом раскаяния в несправедливой обиде?

Все это говорила в ней ее врожденная гордость.

Но она гнала эти мысли, как гонит теплый ветерок набегающие на светлый горизонт маленькие тучки.

За несколько минут до шести часов, когда обеденный стол блестел серебром и хрусталем, красиво выделявшемся на белоснежной скатерти, и Конкордия Васильевна уже собралась идти в столовую, горничная подала ей на подносе листок бумаги, сложенный вдвое.

На этом листке были небрежно написаны следующие строки:

Быть может, в другое время Конкордия Васильевна и не обратила бы внимания на неделикатность мужа, приславшего ей уведомление на клочке бумаги, едва сложенной, но предшествовавшее получению этой записки настроение молодой женщины, именно этой запиской разрушенное, взволновало ее более, чем следовало.

Она сочла такую присылку прямо оскорблением, доказательством неуважения к себе.

Щеки ее покрылись ярким румянцем.

— Разве не было конверта? — спросила она горничную.

— Никак нет, ваше сиятельство.

— Кто же принес эту бумажку?..

— Посыльный…

— Хорошо, ступайте… Барин не будет обедать дома…

Горничная вышла.

Конкордия Васильевна, одолев внутреннее волнение, молча прошла в столовую.

— Граф не будет сегодня обедать! — строго заметила графиня лакею и глазами указала на прибор Владимира Петровича.

Лакей принял прибор.

Молодая женщина села одна за стол.

— Скажите няне, чтобы она принесла сюда мою дочь и ее маленький стульчик. Я хочу, чтобы она была подле меня.

Конкордия Васильевна, почти спокойная по наружности, переживала страшные внутренние волнения.

Мысль об этом клочке бумаги, на котором рукой мужа написаны были небрежные строки, не давала ей покоя и она сама растравляла свое самолюбие, уверяя себя, что это прямо доказывает неуважение к ней графа, совершенное равнодушие.

«Он посылает мне открытую записку с посыльным, точно своей прислуге… — мысленно негодовала она».

«И в то самое время, когда я решила вернуть ему окончательно мое расположение, когда я нашла в своем сердце силу простить ему нанесенное мне оскорбление… Он наносит мне новое… Хорошо же… На его равнодушие и я отвечу тоже равнодушием…»

Нянька между тем принесла маленькую Кору и усадила ее за стол на высоком стульчике.

Присутствие дочери несколько отвлекло графиню от мрачных мыслей, но не возвратило аппетита.

Она едва притрагивалась к подаваемым кушаньям.

Наконец обед кончился.

Конкордия Васильевна взяла на руки свою дочь и понесла ее к себе в спальню.

Она объявила крайне удивленной няне, что с этого дня Кора будет спать вместе с ней, а потому и велела перенести кроватку дочери в свою спальню.

— Вы останетесь в детской и по утрам будете приходить одевать ее. — Ночью же я присмотрю за ней сама… Я сплю чутко…

Это было со стороны графини мщение ее мужу за нежность, которую она почувствовала к нему, и за уступку, которую она сделала ему в прошлом, уступку, равносильную неисполнению своих обязанностей.

Оберегая красоту своей жены, граф настоял на том, чтобы она сама не кормила ребенка, а взяла кормилицу.

Таким образом, мраморная шея и грудь графини сохранили свою скульптурную гибкость, но вместе с этим молодая женщина лишалась величайшего наслаждения, дав жизнь своей дочери, питать ее своим молоком, частью самой себя.

Она отказалась от этого для него! Чем же отплатил он ей за это? Неуважением! Равнодушием!

Именно теперь только она поняла, что принесла ему в жертву, и почувствовала угрызения совести.

Ей казалось, что Кора не принадлежит ей с той минуты, как другая, чужая женщина заменила ее у колыбели ее дочери. Теперь уже девочка отнята от груди, но бывшая кормилица, оставшаяся в няньках, продолжает проводить с ней часть дня и все ночи.

Графиня решила принять участие в заботах о ребенке, участие более активное, нежели до сих пор, и этим объясняется сделанное ею распоряжение.

Когда граф Владимир Петрович возвратился под утро, то был крайне удивлен, найдя свою жену преспокойно спящею.

Он ожидал бури и нашел тишину.

Присутствие кроватки Коры у постели молодой женщины яснее слов сказало ему, что графиня бесповоротно решила отдалиться от него.

Граф побледнел.

Он понял, что именно сегодня он это заслужил.

Он был глубоко, тяжко виноват перед этими двумя невинными существами.

Он дуновением своих уст, оскверненных греховными поцелуями, тушил тихий, ровный пламень домашнего очага.

В то время когда Конкордия Васильевна испытывала первое жизненное горе, вдали от нее, при одном воспоминании об ее восхитительном образе, трепетно билось сердце человека, которого она не знала, быть может, никогда не видала или не замечала, но который между тем жил лишь воспоминанием о ней.

Этот человек был Федор Дмитриевич Караулов.

Окончив одним из первых курс медико-хирургической академии, он пожелал уехать из Петербурга, чтобы в провинциальном уединении готовиться к докторскому экзамену, и принял место врача в одном из кавалерийских полков, расположенных под Киевом.

Штаб-квартира полка была в одном из обширных сел, поблизости станции железной дороги.

Работа по службе была несложна, но вскоре молодой доктор с отзывчивой душой и с искренним желанием работать нашел себе практику среди крестьян, с большим доверием, спустя короткое время, начавшим относиться к «военному дохтуру», нежели к изредка посещавшему врачебный пункт, находившийся в селе, земскому врачу.

Это было, впрочем, и немудрено.

Земский врач Отто Карлович Гуль из остзейских немцев, посещая врачебный пункт, оставлял в приемном покое фельдшера Финогеныча, всегда бывшего под хмельком, а сам отправлялся к одному из соседних помещиков, где бражничал и играл в карты все то время, которое по службе обязан был проводить на врачебном пункте.

Финогеныч от всех болезней наружных лечил свинцовой примочкой, а от внутренних — касторовым маслом, был груб и алчен и понятно не мог внушать крестьянам веры в медицинскую науку, которой был представителем в их глазах.