— Ко мне, если хочешь знать…
— К тебе? — широко открыл глаза Караулов. — Но мне кажется в твоей записке было совсем не то.
Граф засмеялся.
— В письме написано «не у нас», я это хорошо помню.
— Ну да… Но что же это значит?
— Это значит, наивный ты человек, что у меня еще есть уголок, который называется «у меня», в отличие от моей семейной квартиры, которая носит название «у нас».
— А, теперь я понял… — пересилив свое волнение, отвечал Караулов.
— Наконец-то… Так едем, а то мы можем заставить дожидаться.
— Едем… А это далеко?
— Нет, по Фурштадтской…
Федор Дмитриевич отвечал и задавал вопросы машинально. Он хорошо понял, что граф везет его к своей содержанке, где принимает своих и ее друзей и подруг.
Предстояла, видимо, одна из тех оргий, о которых доктор имел понятие только понаслышке.
В то время, когда они выходили на подъезд гостиницы, ведя приведенный отрывочный разговор, в голове Караулова все время вертелись вопросы: должен ли он принять участие в этом гнусном времяпрепровождении своего друга? Будет ли он после этого вправе, согласно данному им обещанию графине, потребовать от Владимира отчета в его поступках относительно его жены.
Вопросы эти остались нерешенными в то время, когда рысак графа уже мчал обоих друзей по Невскому проспекту, по направлению к Литейной.
«Я воспользуюсь сегодняшним вечером для исполнения поручения графини», — решил, наконец, в своем уме Федор Дмитриевич.
Сани, в которых сидели друзья, остановились у шикарного подъезда, редкого в Петербурге, каменного двухэтажного дома-особняка.
Бравый швейцар, в какой-то фантастической ливрее, распахнул настежь большую стеклянную дверь подъезда.
Граф и Караулов очутились в большой швейцарской, из которой дверь направо вела в нижний этаж, а в глубине, прямо против входной двери, виднелась мраморная лестница, ведшая во второй и покрытая бархатной дорожкой.
Перила этой лестницы были бронзированы и горели золотым блеском, а самая швейцарская, ее стены и потолок представляли из себя художественную лепную работу, белого, как снег, цвета.
Массивная дубовая дверь, ведшая в нижний этаж, была тоже испещрена бронзовыми украшениями и снабжена затейливыми ручками — массивными бронзовыми, орлиными лапами, державшими сердоликовые шары.
Все блестело, все кричало в этой шикарной швейцарской, и самодовольный швейцар в ливрее с необычайно широкими, как жар горевшими галунами, вполне с ней гармонировал.
— Фанни Викторовна наверху? — спросил Владимир Петрович почтительно снявшего с графа и его гостя верхнее платье швейцара.
— Точно так-с, ваше сиятельство…
— Еще никого нет?
— Никого нет-с, ваше сиятельство.
Федор Дмитриевич между тем задумчиво оглядывал эту роскошную швейцарскую, эту вьющуюся наверх элегантную лестницу, и все это вызывало в нем не восторг, а омерзение. Он думал горькую думу, и центром этой думы была несчастная графиня Конкордия Васильевна, на средства которой создан этот храм беспутства, беспутства не скрываемого, а скорее кричащего при самом входе.
Образ покинутой женщины — этого дивного созданья, блиставшего молодостью, красотой и грацией, с печальной улыбкой на чудных устах, созданных для чистых поцелуев, стоял перед ним в этой раззолоченной швейцарской грязной содержанки, и буквально какое-то чувство непреодолимой брезгливости останавливало его сделать шаг по мраморным плитам пола этого преддверия храма современной похоти.
Он стоял как вкопанный, с остановившимся, устремленным куда-то в пространство взглядом.
— Не правда ли, красиво? — вывел его из задумчивости граф Белавин, наивно предположивший, что его друг поражен грандиозностью помещения.
— А, что?.. — вздрогнул Караулов.
— Что с тобой? Пойдем, я тебя представлю очаровательной хозяйке этого шикарного гнездышка.
Федор Дмитриевич переломил себя и молча последовал за графом по устланной ковром и уставленной тропическими растениями лестнице.
— Какая муха укусила тебя, будь повеселей, — говорил граф, — не воображай, что ты идешь к одру смерти, ты входишь в храм жизни…
— Жизни… — с горькой усмешкой повторил Караулов.
Владимир Петрович не заметил этой усмешки, так как в это самое время в дверях гостиной, выходивших в зал, куда вошли оба друга, появилась «очаровательная», как назвал ее граф, хозяйка.
Это была, действительно, хорошенькая женщина, на вид лет двадцати трех, но совершенная противоположность графине Конкордии.
Насколько последняя олицетворяла ангела, по земному представлению, настолько же Фанни Викторовна могла служить для художника моделью «падшего ангела».
Небольшого роста, с грациозно и пропорционально сложенной фигуркой, она казалась выше от привычки держать высоко свою миниатюрную головку с массой не рыжих — этим цветом нельзя было определить их — а темно-золотистых волос… Тонкие черты лица, правильный носик с раздувающимися ноздрями, ярко-красные губки и большие темно-синие глаза, блестящие, даже искрящиеся — все в этой женщине, несмотря на ее кажущуюся эфирность, заставляло припоминать слова романса:
«Не называй ее небесной и от земли не отнимай».
Она была в синем бархатном платье, отделанном серебром; большие буфы-рукава оставляли обнаженными пухленькие маленькие ручки до локтей, шея и часть спины были открыты большим вырезом лифа, на груди которого играла всеми цветами радуги бриллиантовая брошь, в форме луны. Кроме этой драгоценности, в маленьких розовеньких ушках Фанни Викторовны блестели великолепные солитеры, в волосах дорогая бриллиантовая звездочка, на обеих ручках звенели браслеты, а пальчики были унизаны кольцами с драгоценными камнями.
— Милая Фанни, позволь тебе представить доктора Караулова, это знаменитость не только будущего, но и настоящего; ты читала о нем, он победитель холеры… но, главное он мой старый и даже единственный друг…
— Я очень рада… — с дрожью в голосе произнесла Фанни Викторовна и заметно побледнела даже под искусно наведенным румянцем.
Глаза ее как-то невольно полузакрылись и опустились долу.
На Федора Дмитриевича не только что представление, но и первый брошенный на эту женщину взгляд произвел тоже странное впечатление.
Если бы граф был наблюдательнее, или лучше сказать, если бы он меньше с видом знатока занимался туалетом Фанни Викторовны, он бы заметил, что Караулов вздрогнул и тоже заметно побледнел.
«Ужели это она?» — пронеслось в его голове.
Дрожь руки молодой женщины, которую он ощутил при прикосновении к своей, подтвердила окончательно его подозрения.
«И вот на кого он променял свою жену!»
Эти мысли до невыносимой, чисто физической, боли сжали его сердце.
Хозяйка, граф и Караулов между тем прошли в гостиную.
Обе эти комнаты были убраны действительно с чисто волшебной роскошью, и впечатление несколько портили лишь излишняя золоченность и яркость цветов.
Надо сказать, по справедливости, что убранством комнат руководила сама Фанни Викторовна. Это не было в обыкновенном вкусе графа, но последний так подпал под обаяние этой женщины, что все, что нравилось ей, было в данную минуту и его вкусом.
От внимательного взгляда Федора Дмитриевича не ускользнуло это подчинение своего друга «падшему ангелу», как он мысленно назвал маленькую хозяйку сравнительно огромного помещения.
Фанни Викторовна занимала оба этажа собственного дома графа, отделанного им специально для нее.
Это подчинение выражалось в самой манере обращения Владимира Петровича со своей «содержанкой».
Он казался допущенным к ней из милости, тогда как каждая мелочь обстановки квартиры и ее туалета сделаны были на его средства.
«Это настоящая опасность, — мелькнуло в уме Федора Дмитриевича; — необходимо принять решительные, резкие меры».
Фанни Викторовна между тем опустилась на изящный «chaise-longue» и грациозным жестом пригласила гостей садиться.
— Нет, мы пройдем в столовую, необходимо перед пиршеством насладиться видом приготовленных яств — это возбуждает аппетит… Ты позволишь?..
— Пойдемте… — встала, с худо скрываемым раздражением, Фанни Викторовна. — Ты, кажется, сомневаешься в моем уменьи распорядиться…