А пока занятые деньги — триста рублей — исчезали с ужасающей быстротой.
Каждый день предстояли новые издержки: были нужны стаканы, тарелки, горшки, кастрюльки, сковороды…
Он ужасался и утешал себя тем, что его сто рублей в месяц, которые ему обещали в новой редакции, совершенно достаточно.
Нужно было немного потерпеть, и его положение изменится к лучшему.
Газета, в которую попал Свирский, тоже не просуществовала и месяц, — пришла нужда, а с ней жестокое разочарование сожительства.
Благодаря нищете любовь быстро испаряется.
Леонид Михайлович становился все сумрачнее и сумрачнее.
Сначала его бесили разные мелочи, но чем дальше, тем он все более и более возмущался.
«Почему, например, она не ставила его кресла к письменному столу?
Что это за страсть читать его книги и загибать в них углы? И к чему, наконец, она на его пальто и брюки навешает своих юбок и капотов, почему не вбить еще лишний гвоздь, а то ему приходится рыться в целом ворохе юбок, чтобы достать свой пиджак».
Приходится переносить кухонную вонь, тяжелый запах перегорелого масла, смердящее шипенье лука, хлебные крошки на ковре, на всей мебели нитки и разные обрезки.
Его уютные комнаты поставлены вверх дном.
А по тем дням, когда мыли белье — просто хоть вон беги!
Появлялась тогда безобразная поденщица с жилистыми руками и не менее жилистыми ногами.
И что за необходимость класть гладильную доску на письменный стол и повсюду громоздить сырое белье.
Его приводили в отчаяние и ужас поток воды на полу, тяжелый запах щелока, пар от белья, покрывающий его картины.
Его раздражали эти ежедневные неприятности, его бесило отсутствие приятелей, которых стесняла женщина.
Его закадычный друг Федя Караулов — медицинский студент, бывший товарищ его по гимназии, был у него один раз и как от чумы убежал из квартиры, когда он его познакомил с Фанни.
Появилась полная невозможность и неудобство работать при сожительнице, которая от нечего делать или из желания поболтать навязывала ему все дрязги дома, дерзость дворников и пр.
Беспрестанные жалобы на обиды, кислые мины, когда ему вздумается выйти вечером, или когда ему захочется почитать в постели, сетования о новом платье, вздохи по поводу рваных сорочек, оханье, когда нет денег, а более всего его возмущали скверные обеды, вследствие того, что большая часть денег ушла на покупку перчаток.
Наконец, что он выиграл, стеснив свою свободу?
Куда девались шикарные платья, изящные юбки, черные шелковые корсеты, весь этот обожаемый им мир.
Актриса и любовница исчезла, ее заменила плохая служанка.
Он был лишен даже радости первых дней их связи, когда он восторженно шептал: «Она сегодня придет!..»
Когда он прислушивался к ее шагам по лестнице «Пале-Рояля», когда он дрожал от нетерпеливого волнения — увы, все это было давно!
Нет больше веселой болтовни на диване, нет и серьезных рассуждений и споров с друзьями по поводу той или другой книги или статьи.
Извольте говорить о литературе или искусстве с женщиной, которая поминутно зевает и зовет спать.
Это умственное самоубийство, это отсутствие интеллигентности тяжелым гнетом давило его.
Она, с своей стороны, тоже была недовольна.
Она находила, что он охладел к ней и занимается более своими книгами.
Она одинаково возмущалась его молчаливостью и его упреками.
Они взаимно обвиняли друг друга в неблагодарности.
Леонид Михайлович был убежден, что с его стороны была большая жертва связать себя с нею, а она уверяла себя, что пожертвовала собою.
Ведь она все делала: чистила мебель, помогала поденщице мыть и гладить белье, не виделась с приятельницами, которых он вежливо отвадил, и взамен всего этого она терпела нужду.
Она не в состоянии даже купить себе платье.
Наконец, она скоро устала от своих ежедневных домашних трудов, квартира не выметалась, на обед и на ужин она зачастую прямо покупала ветчину, колбасу…
Он ворчал на нее.
— А где же я возьму денег? — спрашивала она.
Когда он возражал, что дешевле сварить кусок мяса, чем покупать закуски, она охала, жаловалась на головную боль и ложилась спать.
Она даже не убирала остатки закуски.
С измученным видом она раздевалась, укладывалась на кровать в соседней комнате и каждые четверть часа прерывала его работу вопросом:
— Что же ты, придешь или нет?
Сначала он ворчал в ответ, после это надоедало ему и он тоже ложился.
Она не шевелилась, притворялась спящей, едва-едва оставляла ему место на кровати или, повернувшись спиной, отдергивала ноги, как только он подвигался к ней.
Он нетерпеливо гасил лампу и пробовал уснуть.
Все эти пустые придирки, эти мелкие дрязги бесили его.
Он кончил, однако, тем, что уступил, и чтобы наслаждаться ее ласками, приходилось закрывать глаза на ежедневную неурядицу.
В конце концов, она все же на него дулась, находя, что он незаботлив и обещала себе самой позаботиться о себе при первом удобном случае.
Кроме того, он был ревнив, и после одной ссоры по поводу грязи на ее подоле, ясно указывавшей, что она, вопреки ее уверению, не сидела дома, сожительство их стало невыносимо.
Она уходила из дома когда он сидел в редакции над своими отметками или рылся в книгах в Публичной библиотеке, но каждый раз упорно отрицала его обвинения.
Однако, он не мог решиться подсматривать за ней.
Иногда он проверял расходную книгу, отыскивая, не занесены ли новая шляпка или галстук.
Он принимался вычислять расходы, боясь, что этих покупок в записи не окажется, недоумевал, если вся сумма ушла по назначению, откуда же она брала деньги на эти покупки…
Вдруг ее прогулки прекратились.
Она упорно стала отказываться выйти на улицу даже с ним.
Эту резкую перемену он приписал женскому капризу, против которого бесполезно спорить.
Чтобы он мог понять это упорство, ему надо было знать ее прошлое, а он знал только отрывки и некоторые эпизоды ее жизни — словом, то, что она заблагорассудила ему рассказать.
Дело было в том, что Феклушка вспомнила мудрое житейское правило одной из прежних своих подруг:
«Можно любить человека и не быть ему верной».
Это делается сплошь да рядом.
Она попыталась снова пуститься в уличную авантюру.
В клиентах недостатка не было, но, идя раз с одним из своих случайных кавалеров, она встретила сыщика, который внимательно посмотрел на нее.
Она перепугалась до смерти.
Положение ее было очень шаткое.
Ввиду ее прошлого, сыщик мог всегда препроводить ее в участок, как возвратившуюся к прежней жизни.
Она дрожала теперь при каждом звонке в дверях, при каждом шуме на лестнице.
Она выходила лишь за необходимыми покупками и тотчас возвращалась домой.
Эта постоянная боязнь измучила ее.
Чтобы избавиться от страха, она стала потихоньку пить водку.
Полупьяная она сидела по целым часам одна на стуле или диване, устремив осоловелый взгляд в одну точку, иногда вздрагивала и с отчаянием хватала себя за голову.
Ее охватывал жар, голова кружилась, тело не повиновалось духу, она чувствовала себя как в тисках и не будучи в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, засыпала там, где сидела.
Иногда, вместо этого онемения, ее охватывала лихорадка, являлись галлюцинации и после этого страшный упадок сил.
Голова слабо и беспомощно сваливалась, и она так сидела неподвижно до возвращения Леонида Михайловича, который приводил ее в чувство, не догадываясь о роковой причине ее обморока.
Но однажды, когда она при его возвращении вскочила и стала метаться по комнате, натыкаясь на мебель, как бы ослепнув от усиленной невралгии, он схватил ее, чтобы удержать на ногах, и привлек к себе очень близко и ощутил запах водки.
— Ты пьяна! — крикнул он голосом полным отчаяния и оттолкнул ее от себя так, что она упала, потеряв равновесие, на пол.
Это падение точно отрезвило ее.
Она вскочила и с тем выражением в глазах, которое бывает у собак, когда их бьют, бросилась ему на шею, заливаясь слезами, крепко обвила ее, прося прощения и обещая бросить ужасную привычку.