Он ее не слушал.
Она с ужасом заметила это.
Тогда она решила во что бы то ни стало увлечь его.
Она снова уселась к нему на колени, охватила его голову своими дрожащими руками и вдруг горячо, страстно поцеловала его.
Он не выдержал и порывисто прижал ее к себе.
Улыбка самодовольства скользнула по ее губам.
Она подумала, что она победила.
Но увы, это была лишь временная вспышка.
В эту ночь он спал скверно, встал очень рано, сел на стул в спальне и смотрел на спящую девушку.
Нет, решительно он был равнодушен к ней. Она опротивела ему с тех пор, как он узнал ее жизнь, но как было устоять от огня ее глаз и сладости поцелуев.
Фанни Викторовна повернулась, улыбаясь во сне, подняла голову, вытянула шею, сорочка спустилась с плеча и открыла белое, блестящее, как атлас, тело.
Он смотрел на нее, удивляясь, что женщина, которую он не особенно давно обожал, не возбуждала его больше.
Он чувствовал только стыд, что-то вроде презрения к себе за то, что поддался еще раз очарованию ее ласк, конечно, также щедро расточаемых и другим.
Без сомнения, та, которая любила его теперь как женщина, уступала во многом Фанни.
У нее не было этих страстных, бешеных, увлекательных порывов, но глубокое чувство, и она была даже слишком тиха.
Леонид встретился с ней как-то вечером на улице, и она почти равнодушно пошла к нему.
Она была замужняя и рассталась с мужем, потому что судьба связала ее с негодяем, который бил ее, но всегда, когда она вспоминала его, у нее текли из глаз слезы.
Она оплакивала свою горькую участь и говорила, что не прочь была бы жить с ним, будь только у нее дети.
Она показалась бы несносной всякому другому, но не Леониду Михайловичу, который мог, судя по себе, сочувствовать ей.
Он даже кончил тем, что привязался к бедняжке, до того скромной, что она боялась поднять глаз, и до того не кокетливой, что она на ночь заплетала свои волосы в мелкие косички.
Он жалел, что не отворил ей вчера и не принял ее и в эту минуту был страшно зол на Фанни.
Он не хотел глядеть на нее, но она открыла глаза и позвала его.
Он снова чуть не увлекся ее вызывающим взором, но безжалостный дневной свет, пробиваясь сквозь занавески, озарил ее поблекшее от ночных оргий лицо и ту особенную печать разврата, которая ясно говорила о том тяжелом ремесле, которое загоняло эту девушку в самые грязные притоны.
Он не отвечал на ее призыв, зевнул и стал смотреть в окно, отдернув занавеску.
Фанни Викторовна быстро встала, оделась и подошла к нему.
— Ты прав, мы приелись друг другу, чувства нельзя разогревать, как вчерашний суп, да и он обыкновенно бывает кислым… Я мечтала воскресить наше былое увлечение, но мы оба бессильны пробудить прошлое… Лучше расстанемся навеки и не будем встречаться… Я ухожу, и на этот раз прощай навсегда.
Она протянула ему руку.
Он не мог удержаться и поцеловал ее в щеку и, тронутый сильнее, чем ему хотелось сознаться, запер за нею дверь.
Фанни Викторовна вернулась домой усталая и сердитая.
Ее «хозяин», как злобно шутя она называла своего содержателя, оказывается прождал ее всю ночь и к ее возвращению сочинил несколько частью сантиментальных, частью колких слов.
Но едва он разинул рот, как она строго посмотрела на него и сказала:
— Это моя квартира или нет?
— Твоя… — робко ответил он.
— В таком случае вы прекрасно сделаете, если уберетесь вон.
Он был изумлен, пробормотал какие-то ругательства, но все-таки не заставил себе повторить приглашение удалиться.
Когда он ушел, Фанни Викторовна вздохнула свободно и, подбежав к буфету, одним глотком выпила целый стакан коньяку, затем с яростью схватила бутылку и принялась тянуть из нее.
Эта выходка уложила ее в постель, но не прогнала дурного расположения духа.
Толпа молодежи начала приезжать к ней, предлагая заменить выгнанного приятеля, но она предпочла перебрать их всех, но не отдаться одному.
Началась прежняя жизнь, без увлечения, без любви и чувства даже малейшей нежности к целому ряду мужчин, которые сменяли один другого.
Казалось, она сгорала на любовном огне.
Она дошла до того, что брала себе в любовники первого встречного.
Наконец, она утомилась от такого житья и начала прогонять всех ее посетителей.
Лежа по ночам под шелковым пологом, она мучилась бессонницей и думала о прошедшем.
Она оплакивала свою дочку, так скоро умершую, вспоминала с любовью молодого человека, который ухаживал за ней в это тяжелое время.
По мере того, как ей вспоминалась ее горькая жизнь, она дрожала, ужасалась грязи, в которой лежала, а когда припомнила, что стояла в ряду продажных тварей, в тишине алькова слышалось и рисовалось ей зловещее веселье и грязная роскошь веселого дома.
Она припоминала, как она вошла туда, сконфуженная и робкая, и добрые полупьяные женщины говорили ей:
— Не бойся, ты скоро привыкнешь.
Но она не привыкла, хотя затем вскоре вернулась туда же.
Благодаря Аристархову, который поручился за нее, объявив, что женится на ней, она вышла из-под контроля полиции, и при мысли, что она опять теперь окунется в эту ужасную жизнь, и полиция снова начнет травить ее, мороз подирал ее по коже.
Она не смягчала перед собой страшные подробности этой жизни, но, однако, влеклась к ней, как бабочка на огонь.
Все казалось ей, лучше бурная опасность гнусного ремесла, чем ее теперешнее, раздирающее душу уединение.
Так продолжалось несколько дней. С того же момента, как она выгнала своего «хозяина», заменив его многими, прошел уже целый год.
Однажды, не будучи в состоянии лежать без сна в постели, она ранним для нее утром, часов около десяти, оделась и вышла на улицу.
Утренняя свежесть и яркие лучи солнца прогнали на минуту ее тяжелые думы.
Она вышла на Литейный проспект, перешла его и по Пантелеймонской прошла в Летний сад.
Там она села на скамейку и смотрела на землю, чертя зонтиком на песке.
Но ей и тут не было покоя.
Вокруг нее резвились дети, и их игры раздражали ее.
Они напоминали ей ее безмятежное детство.
Но утренние прогулки все-таки, как новинка, понравились ей.
Она стала ежедневно по утрам бродить по Петербургу без цели, куда глаза глядят.
Через несколько дней она незаметно для себя очутилась на Сенной площади.
Влекомая воспоминанием, она добралась до дома Вяземского и вошла во двор.
Страшный увидала она люд.
Толпа оборванцев наполняла двор «Вяземской лавры». Это был час их незатейливого полдничанья.
Торговцы и торговки с разного рода съестным, издававшим далеко не ароматический запах: вареной печенкой, жареной колбасой, печеным картофелем и яйцами, похлебкой, гороховым супом и киселем, там и сям устроились на дворе, причем для сохранения жара, просто-напросто сидели на котлах и железных ржавых ведрах, в которых хранились результаты их кулинарного искусства.
Голодные, в невозможных лохмотьях, едва прикрывающих тело, потребители обоего пола толпились у этих кочующих столовых с деревянными чашками, а иные с черепками в руках.
Фанни Викторовне сделалось жутко при дневном свете при этом скопище людей, на лицах которых были написаны пороки и преступления, сгущенные мрачной краской безысходной нищеты.
Занятые, иные утолением голода, а другие созерцанием счастливцев, его утоляющих, так как многим из этих оборванцев не хватало грошовых средств воспользоваться кулинарными услугами торговцев и торговок, эта разношерстная толпа не заметила изящно одетую барыню, появившуюся среди них.
Вдруг Фанни Викторовна вздрогнула, вглядевшись пристально в одного старика, который с жадностью ел похлебку.
Она с тревогой глядела на это поблекшее лицо, небритую седую бороду и подслеповатые, слезящиеся глаза.
Она глядела на эту лысую голову, на нищенское платье, на всю грязную и жалкую фигуру старика и его сгорбленную спину, дрожащие ноги, трясущиеся руки и была поражена до глубины души.
В нем промелькнули для нее знакомые черты.
Нищий поднял голову и тоже пристально посмотрев на нее, вдруг тихо сказал: