Через два дня утром от Макса пришла телеграмма «Оба восторге». До чего же характерна для Макса такая краткость, точность и теплота! Мы сразу воспряли духом. Мы с Памелой — существа стадные, и по-моему, тайный страх оказаться в изоляции мучил мою сестру так же, как меня. Замечательно, что удастся собрать друзей. Я позвонил в Бристоль в театр, а Памела принялась писать приглашения Стелле и доктору Скотту.
— Мистер Кэри репетирует, — услышал я приятный женский голос. — Может быть, позвать миссис Кэри?
Вот это неожиданность!
— Подождите минуточку, — попросил я и, поманив Памелу, прикрыл трубку рукой. — Ты знаешь, что Питер женился?
— Не может быть! У него же за душой ни пенса!
— Тем не менее. Можно предположить, что миссис Кэри — это Уэнди. Как ты считаешь?
— Кто же еще? Спроси.
Похоже, ничего другого не оставалось.
— Вы слушаете? Простите, а кто это миссис Кэри? Я хочу сказать, как ее звали раньше? Ну да, конечно. Будьте добры, пригласите ее к телефону.
Веселый голос Уэнди дрожал от смеха.
— Да, дорогой, наконец-то мы решились. Мы ведь давно друг по другу сходили с ума. Ах, ты не знал? Только нам мешало одно ужасное препятствие. Ну просто жуткое! Что ты говоришь? Деньги? Нет, Бог с тобой! Деньги нас не волнуют! Нет! Вся загвоздка в наших именах. У нас обоих такие мерзкие, бездарные имена! Но представляешь, они уже чуточку прославились! Ну самую капельку! Так что Питеру не хотелось менять свое, а мне свое. Но нельзя же всю жизнь звать друг друга так вульгарно: Питер и Уэнди? Это же невыносимо, правда? Вот в конце концов я и дала честное слово, что никогда не буду называть Питера по имени, и мы поженились! И мы просто мечтаем приехать! Нам до смерти хочется пожить в «Золотой лани»!
Я, как мог точно, пересказал все это Памеле. Новость обрадовала ее не меньше, чем меня. Эти двое являли собой веселую и живописную пару. Только бы им удалось регулярно получать ангажементы, тогда все будет хорошо, ведь, кроме таланта и экзотической внешности, у них нет ничего.
— Дай им Бог удачи! — сказала Памела. — Вот уж кто создан друг для друга — истинные сиамские близнецы! А теперь внеси поправки в мое письмо.
«И вносить нечего», — подумал я, прочитав его. Памеле очень мило удалось в равной степени потрафить и строгим взглядам деда, и свободолюбивым устремлениям восемнадцатилетней внучки: «Из Бристоля приедут наши молодые друзья, а кроме того, мы приглашаем доктора Скотта; не сможет ли приехать и мисс Мередит? Мы будем счастливы, если капитан Брук доверит нам ее на вечер, а потом мы доставим ее домой на машине в назначенный им час, хотя надеемся, что это будет не раньше двенадцати. Мы не можем нарадоваться, как хорошо и спокойно нам живется в „Утесе“, и шлем капитану наилучшие пожелания».
Я одобрил письмо, мы запечатали его, наклеили марку, и я положил его в карман, чтобы отправить после чая.
В мастерской начался ремонт. Чарли устроил помост и, размахивая кистью, щедро мазал обои клеем, его курносое усатое лицо раскраснелось, он был преисполнен важности. Когда здесь будет постелен красноватый ковер, повешены мои любимые старые шторы с тропическими птицами на светло-коричневом фоне и поставлены две новые кровати, комната утратит свой нежилой унылый вид.
— Во всяком случае, ее можно сделать более уютной, так что хоть спать здесь будет приятно, — заметила Памела, когда мы снова принялись за работу.
— Слишком она большая для гладких обоев, — возразил я.
Памела согласилась, но сказала, что любителям трудно было бы подгонять полосы или узор при наклейке. Наш эксперт оглянулся на нас. Он улыбнулся и ловко спас свое достоинство:
— Правильно, мисс, вы ведь не знали, что здесь есть такой мастер, как Чарли Джессеп!
— Что бы мы делали без вас, Чарли, ума, не приложу, — откликнулась Памела, поднимаясь на стремянку, и осторожно приложила к стене смазанный клеем кусок обоев.
Но гордыня одолевала Чарли. Он выступил вперед и аккуратно содрал полосу.
— Края нашли друг на друга, — объяснил он. — Так не годится.
Господи! До чего медлителен был этот Чарли! Как быстро я управился со своим участком стены! Неужели мы осуждены провести в этой мрачной комнате весь сегодняшний роскошный день? Мне до смерти хотелось Искупаться. Но Памела явно не намеревалась устраивать перерыв, так что и я упорно продолжал работу.
— В этой пещере, — ворчал я, — трудно поверить, что на дворе июль и прекрасная погода. Когда-нибудь повыкидываю все эти кирпичи и открою восточное окно.
— Скала слишком близко, — ответила Памела, — так что окно не поможет. Нет, эту мастерскую не изменишь, днем она радовать глаз никогда не будет.
— А Паркинсоны всегда держали эту комнату запертой, — объявил Чарли.
Я увидел, как Памела на секунду испуганно замерла. Потом весело ответила:
— Да уж! Даже рухлядь из шкафов не вытащили. Просто закрыли их и заклеили обоями, лентяи несчастные!
Чарли промолчал.
— А может быть, — поддразнила его Памела, — это вы закрыли шкафы со всем хламом вместе и заклеили, когда готовили дом к приезду Паркинсонов?
— Нет, заперли они и больше сюда ни ногой, — последовал ответ.
Опять эти сплетни! Оттого, что перемалывалась вся эта чепуха, оттого, что мне осточертела работа и раздражала медлительность Чарли, я готов был взорваться по любому поводу.
— Наверно, у них были свои причины не пользоваться этой комнатой, — сказал я.
Чарли не отступал. Он мрачно ответил:
— Еще бы, ясное дело, были.
Я не собирался поддерживать этот разговор и заметил:
— Мне кажется, вы мажете слишком много клея.
Он оскорбился и демонстративно молчал, пока мы не предложили ему спуститься к Лиззи и пообедать, тут он бросил кисть и удалился, улыбаясь и чуть ли не приплясывая.
— Странный тип, — сказал я, работая на помосте. — Сколько ему, ты говорила? Физиономия, как у гнома, так что можно дать и двадцать, и пятьдесят.
Памела не ответила. Она стояла у окна, бросив работу, и наблюдала за мной. Лицо у нее было озабоченное. Потом она как-то многозначительно спросила:
— Ты здесь хорошо спишь?
— Как сурок, — ответил я. — А ты?
Прямого ответа я не получил. Она замялась.
— Я не хотела тебя беспокоить. Надеялась, что это не повторится, но оно повторилось опять, Родди, все-таки в доме по ночам что-то происходит.
Я обернулся к ней, брови у нее нахмурились глаза смотрели на меня горестно.
— Что происходит? Что ты хочешь сказать? — Мой голос прозвучал резко.
— А сам ты разве ничего не слышал?
— Конечно, нет.
— Ни прошлой ночью, ни позапрошлой, когда ты так поздно лег? Ни в ту ночь, когда мы топили камин?
— Слышал шум моря, больше ничего. А в доме было абсолютно тихо.
— В том-то и дело, что нет, Родди. Я слышала какие-то странные звуки как раз перед тем, как ты стал подниматься по лестнице.
— Что за звуки?
— Вздохи. Нет, скорее резкое прерывистое дыхание. Как будто кто-то от испуга сдерживает рыдания.
— Это ветер, Памела; между домом и холмами он всегда завывает как-то странно.
— В те ночи ветра не было.
— Ты права. А до этого ты тоже слышала такие вздохи?
— Да.
— И всегда по ночам?
— Да. Но последние две ночи слышно было особенно отчетливо. Рыдания были вполне реальные. Знаешь, Родди, когда их слышишь, просто сердце разрывается.
Голос Памелы дрогнул. Я не двигался с места и ничего ей не ответил, меня охватила тревога. Правда это или фантазия, все равно душевный покой Памелы нарушен. Черт бы побрал этих суеверных болтунов! Что я мог ей сказать, чем успокоить? Памела — натура трезвая, просто пренебречь тем, что она говорит, нельзя.
— Ты ведь понимаешь, правда, — начал я медленно, — что все это можно объяснить самовнушением? После всех здешних россказней… А их ты наслушалась достаточно.
— Да, я тоже себя сначала в этом убеждала. Но это не так.
— Как ты считаешь, откуда доносятся эти звуки?
— Понять не могу.
— Тебе кажется, из этой комнаты?
— Возможно.
— Почему ты не позвала меня?
— Я хотела, Родди. Я бы и позвала. Прошлой ночью я попыталась встать, но… не могла даже пошевелиться.